Страница 122 из 149
Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между влюблёнными бывали и ссоры. Тут же Вольтер, который только что бросал в возлюбленную тарелкой, посылал ей стихотворные комплименты вроде следующего: «Нет сомнения, что вы прославитесь этими великими алгебраическими вычислениями, в которые погружён ваш ум. Я сам дерзнул бы погрузиться в них, но увы, А + Д — В не равняется словам: „Я вас люблю!“»
И маркиза прощала его. Однажды она написала на стене своего сада: «Одиночество — счастье, когда имеешь хорошую книгу и великого друга».
Так, наверное, и текла бы жизнь влюблённых и дальше, если бы Эмилия, несмотря на свою любовь, в одно прекрасное время не оказалась бы женщиной, способной отдаться первому мужчине, который произвёл на неё впечатление. Она изменила. Случилось это в 1748 году, когда маркиза жила вместе с Вольтером при дворе польского короля Станислава Лещинского, окружавшего себя только гениальными людьми. Там, несмотря на свои сорок лет, она влюбилась в сухого, холодного и ограниченного офицера Сен-Ламбера, влюбилась, вероятно, потому, что ей было 40, а ему только 30 лет. Связь эта продолжалась недолго, но причинила много горя Вольтеру. Узнал он о ней случайно: войдя однажды к маркизе, Вольтер застал её на софе около Сен-Ламбера в позе, исключавшей любые сомнения насчёт их истинных отношений. Последовало бурное объяснение. Сен-Ламбер был дерзок, Вольтер — возмущён. Он тотчас же решил уехать и, вернувшись к себе, приказал готовить карету, но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Злые языки говорят, что, войдя в комнату разгневанного любовника, она спокойно села на краю постели, на которой он лежал, и сказала: «Будьте же благоразумны, друг мой. Я знаю, вы всегда заботились о моём здоровье, вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаётесь, что не можете более продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?»
«Ах, сударыня, — отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, — всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей на моих глазах».
На следующий день Вольтер уже совершенно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал: «Мой дорогой мальчик, я всё забыл. Виноват во всём я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этим мгновением: оно слишком кратко. Я — старик, человек больной, и эти удовольствия уже не для меня».
Но самое неприятное — Божественная Эмилия была на третьем месяце беременности. Отец божественного ребёнка — Сен-Ламбер. Втроём — он, Эмилия и Вольтер стали думать, как быть с будущим младенцем. Решили срочно вызвать из гарнизона мужа, провести с ним соответствующую работу, основная и пикантная часть которой ложилась, естественно, на Божественную Эмилию, в результате чего тот должен был признать впоследствии, что ребёнок его. Маркиз явился незамедлительно. Жена оказала ему внимание, от которого он давно уже отвык. Через несколько дней муженёк отбыл в полк, чрезвычайно довольный собой.
Гордость возросла, когда через несколько недель он получил извещение, что скоро вновь станет отцом — после столь огромного перерыва.
Вечером, за ужином у маркизы де Бурлэ, Вольтер, обращаясь к Эмилии, продекламировал следующее двустишие: «Твоя рука срывает розы, а мне остаются шипы».
Поздняя беременность стоила ей жизни. Маркиза умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства. Вольтер и муж дю Шатле, потрясённые, стояли у её смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж в свою очередь думал, что портрет в медальоне — его. Огорчённые её смертью и в то же время сгорающие от нетерпения убедиться в чувствах покойной, они оба стали искать его на груди маркизы. Медальон нашёлся. Они его открыли. О ужас! В нём действительно был портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен-Ламбера! «Небо, — воскликнул поэт, подняв обе руки вверх, — таковы женщины! Я вытеснил Ришельё, Сен-Ламбер вытеснил меня. Клин выбивается клином. Всё на свете идёт своим чередом!»
Смерть маркизы привела Вольтера в отчаяние, он писал об этом Фридриху Великому: «Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы ещё в Сирее. Её муж и сын со мной. Я не могу покинуть дом, освящённый её присутствием: я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего „я“, потеряв душу, которая для меня была создана». И действительно, жизнь его была сломана. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, но потом увлёкся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашёл и почёт, и поклонение женщин, но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало Божественной Эмилии.
Надежда Ивановна Нарышкина (Кнорринг) (1827–1895)
Надежда Кнорринг была единственным ребёнком в семье Ивана Фёдоровича Кнорринга, действительного статского советника, и Ольги Фёдоровны Беклешовой (этот дворянский род известен с 1619 года). Семья обладала солидным состоянием. Красивой и горячо любимой девочке дали хорошее образование и рано, может быть, слишком рано вывезли в свет, где она сразу привлекла внимание незаурядной внешностью, хорошим воспитанием и светской непринуждённостью. Вскоре знатный вельможа Александр Григорьевич Нарышкин, «муж зрелых лет», предложил ей руку и сердце. Нарышкин боготворил свою молоденькую жену и был безумно счастлив, когда у них родилась дочь Ольга.
Но Надежда Нарышкина счастлива не была… Андре Моруа писал об этом периоде её жизни: «Проведя годы юности в глуши, она почти девочкой вышла замуж за старого князя Нарышкина. Этот неравный брак превратит её в существо неудовлетворённое и необузданное».
Но тогда Надежда Нарышкина, «сирена с зелёными глазами», блистала в высшем обществе, и ничто не предвещало перемен в жизни…
…Он был очень красив, Александр Васильевич Сухово-Кобылин, в его облике было нечто притягательное: с большими карими удлинёнными глазами, высокого роста, с горделивой осанкой.
Александр Васильевич был талантливым писателем-драматургом — до сих пор не сходит с русской сцены его замечательная пьеса «Свадьба Кречинского». В свои двадцать два года он имел репутацию донжуана, «светского льва». Надежда Нарышкина и Александр Сухово-Кобылин любили друг друга.
Весной 1842 года в парижском ресторане Александр Васильевич познакомился с девушкой редкой красоты, белокурой и голубоглазой Луизой Симон-Деманш и привёз её в Москву. Их связь продолжалась восемь лет и трагически завершилась осенью 1850 года — Луиза была зверски убита. Труп её нашли на Ходынском поле с перерезанным горлом и следами жестоких побоев.
Подозревали крепостных, недовольных грубым обращением Луизы. Но общественное мнение склонялось к версии убийства на почве ревности.
Вот что об этом писал Л. Н. Толстой, живший тогда в Москве: «Некто Кобылин содержал юную госпожу Симон, которой дал в услужение двух мужчин и одну горничную. Этот Кобылин был раньше в связи с госпожой Нарышкиной, рождённой Кнорринг, женщиной из лучшего московского общества и очень на виду. Кобылин продолжал с ней переписываться, несмотря на связь с госпожой Симон. И вот в одно прекрасное утро госпожу Симон находят убитой, верные улики показывают, что убийца — её собственные люди. Это куда ни шло, но при аресте Кобылина полиция нашла письма Нарышкиной с упрёками, что он её бросил, и с угрозами по адресу госпожи Симон. Таким образом, и с другими возбуждающими подозрение причинами, предполагают, что убийцы были направлены Нарышкиной».
Нарышкина знала о Симон-Деманш и, обладая «демоническим», «инфернальным» характером, была не прочь больно ранить свою соперницу. Один из современников приводил такой эпизод.