Страница 36 из 102
Мой принц слишком долго ждал. А вдруг чего-нибудь не получится? Я, впрочем, никогда не верила в его бесплодие и не сомневалась, что у нас будет ребенок — именно сын — а оттого даже не удивилась особенно; но Тхарайя слишком долгое ожидание сделало недоверчивым к любой удаче. Жители Ашури, все равно, хвостатые или бесхвостые, одинаково верили, что необдуманное слово может разрезать счастье, подобно ножу, а взгляд ранит, как стрела — могла ли я заставить его сомневаться и нервничать!
Я только спросила колдуна, не повредят ли будущему ребенка наши с Тхарайя чрезмерные радости. Керим по обыкновению ухмыльнулся во весь рот, утопив глазки в щеках, и отвечал, что радости еще не вредили никогда и никому — вот горести могут повредить, но горестей в обозримом будущем, слава богам, не предвидится. Не верить нельзя было — и я предалась радостям со спокойной душой.
Принцу нравилось дарить мне причудливые и драгоценные вещицы, вроде тяжелого золотого ожерелья, сплетенного из фигурок драконообразных чудовищ, браслетов в виде змей с рубиновой чешуей, обхватывающих руку от запястья до локтя, длинных бус, свисающих с шеи почти до пояса, или браслетов для ног с золотыми колокольчиками. Я потеряла последний стыд и при наших вечерних встречах показывалась ему, прикрытая лишь этими украшениями и косами — и Тхарайя ловил меня, как бабочку, а потом сидел на ковре у горящего камина, смотрел на меня завороженно и пел песни.
Все аглийе пели о любви, подобно настоящим птицам. Я часто слышала, как пели воины Тхарайя и его рабы; в песнях бойцов попадались такие слова, что меня бросало в жар. Пели и женщины, их песни были более целомудренны и не так витиеваты; разве что Раадрашь не любила петь, называя пение и танцы женским утешением для развратных лентяев. Но так, как принц, не пел никто — он, кажется, импровизировал признания на ходу, потому что слова его песен, совершенно восхитительного и безумного свойства, ни разу не повторились.
Все, что мне рассказывали о жизни в браке, оказалось ложью. Да, Тхарайя часто пропадал целыми днями, возвращаясь только с наступлением темноты — вместе со своими сторожевыми демонами он с птичьей высоты следил за безопасностью на границах страны. Да, его суждения иногда шокировали меня. И да — он не просто частенько думал о греховных вещах, а грех пропитывал его насквозь, он сам был — сплошной грех, хотя понятия об этом не имел. Я решительно не могла его за это упрекать.
Иногда я вспоминала, как мои бедные дуэньи называли докучным бременем время, проводимое в обществе мужчины — и каждый раз удивлялась. Разве можно вообще ничего не чувствовать? Я хочу сказать, да простит мне Господь — разве для них любовь не превращала в сплошной восторг все телесные ощущения, даже боль?
Если это так, думала я, значит, Тхарайя прав. Дело вправду в особой милости Нут. Я купалась в счастье, любви и ожидании прекрасного будущего. Оставаясь одна или с Шуарле, всегда пребывающим в курсе любых моих дел, я принималась мечтать о том, как у меня родится ребенок, Тхарайя утвердят в титуле наследника престола, мы покинем горный замок, чтобы повидаться с государем, его отцом, я увижу прекрасную страну за горами — и вся жизнь будет похожа на пряную сказку.
Я совсем забыла, что, кроме Нут, в мире есть и другие боги…
Откровенно говоря, уже перед самым отплытием в поход мне испортили все чудесное расположение духа. А с самого начала так хорошо шло! Я сказал замечательную речь на пристани, просто не знаю, откуда слова взялись! Все пришли в восторг, а народу собралась целая толпа. Там были мои друзья, верные священники — и тысяча, наверное, или даже больше энтузиастов и подвижников. Я даже удивился, сколько сторонников у нашего святого дела. И какие лица! Сплошное пламя истинной веры, орлы, львы!
С провиантом в дорогу все вышло очень хорошо. Кое-что пожертвовал капитул, кое-что — отец, но он, просто бросил корку, чтобы отвязаться, как мне кажется; большую часть внесли купцы и цеховики. Эти просто кучу денег отвалили, как сказал умница Жерар, "лишь бы мы поскорее убрались отсюда"! Ха, какого мы нагнали страха на подлый сброд!
У нас в общей сложности было семь кораблей. Три — подарок Иерарха, два — отца, и еще два — от столичных рыболовов-китобоев. Ну эти-то, последние, совсем другого сорта, откровенно говоря. Так, лоханки, на которые мы кое-как погрузили пушки — но для размаха и они сошли. У меня был чудесный флагман, военный, двенадцатипушечный, "Божья Милость", да и вообще флотилия вышла — что надо. Но, на самом деле, мы не собирались сражаться на море, так, только если кто-то из язычников сам случайно подвернется. Цель была добраться до Черного Юга, до одного из портовых городов асурийского побережья, разнести городишко в пыль, раздобыться там провиантом и лошадьми — и двинуть вглубь страны, туда, к горам, за которыми город Саранчибат и могила пророка.
А по дороге устроить веселье. Отомстить поганым дикарям за осквернение святого гроба. Тем более, что пушек у них нет, пороха они вообще, вроде бы, не знают — да и какие из них, черномазых, вояки! Святой Фредерик им уже дал разок, а мы закончим — объясним поганцам, какая вера истинная, в лучшем виде.
Все об этом говорили. Ах, дамы и господа, если бы вы только знали, какая там, на погрузке, в столичном порту, была чудесная атмосфера! Меня только что на руках не носили. Я сам слышал, как эти простолюдины, воспламененные идеей, говорили, что я буду новым святым королем на нашем престоле — не говоря уж об аристократах из моей свиты: они умели думать широко и считали, что за мной будущее.
Мне только одно портило хорошее расположение духа — этот братец Доминик, шпион поганый. Таскался за мной, как тень. Книжки ему нужны, бумага ему нужна, чернила ему нужны! Мы куда отправляемся, воевать или писульки писать?! А скажешь ему, что Иерарх его послал, значит, дело церкви и обеспечивать всем этим барахлом — он еще и рот откроет для дерзостей:
— Церковь и так много помогла вашему начинанию, ваше высочество.
Приходилось отвлекаться на всю эту чушь. Но я точно знал, что избавлюсь от этого Доминика, лишь только момент придет. Придумаю, как. При моей особе и без сопливых был отличный священник, брат Бенедикт. Представляете, дамы и господа, святой наставник его прихода написал письмо Иерарху — и Бенедикта официально благословили в дорогу. Я уверен, он сам вызвался. Вот это я понимаю — сильный, храбрый, добрый монах, действительно, святой жизни, а не мразь, которая там, среди свиты Иерарха, Бог знает, какими гнусностями сделала карьеру. Я ужасно радовался, что хоть один священник при нас будет настоящий. К отплытию мы с братом Бенедиктом так воодушевили людей, что они с нами — хоть на Черный Юг, хоть в преисподнюю, повсюду были готовы.
Я бы перед самым отплытием избавился от Доминика, этой вши докучной — но провожать прибыли отец и сам Иерарх, в резиденции ему на старости лет не сидится. Представляете, ведь притащился же сюда за восемьсот миль, через пролив — не лень было! И только для того, чтобы уже совсем напоследок еще разок меня попилить, чтобы я себя не забывал. Вдруг я невнимательно читал его письмо, как можно! Пришлось демонстративно взять этого его любимчика — ну и хорошо, думаю. Гаденыш сам виноват. Остался бы дома — был бы целее.
Иерарх еще говорил, что я, мол, должен возлюбить все, оставленное дома — ибо, в сущности, иду сражаться за… ну, за это самое. За оставленное.
Звучало хорошо, я не спорил. Я, вроде бы, действительно собирался за все это сражаться, но уж не жалел ни о чем, ни капли, ни на грош не жалел. Ни о братцах, которые жали руки и желали удачи таким тоном, будто действительно хотели моей удачи, ни об отце с его "помолчите, Антоний!". Ни о своих бедных вдовушках, которые разливались белугами. Все это мне так надоело, что я и думать о милой родине не хотел.
А если мне и было горько что-то оставлять, так это Бульку. Она сидела у ног Эмиля, поскуливала и так глядела на меня и на море, будто все-все понимала. Я бы ее взял, но думал, что будет смертельно обидно, если недосмотрю — и убьют мою собаку. Пришлось оставить ее Эмилю… а он и рад, зараза.