Страница 28 из 102
— Господин! — закричала я невольно. — Эта та самая странная башня, которую мне показала Нут во сне!
Принц улыбнулся и отпер дверь напротив той, в которую мы вышли. За дверью я увидела сумеречный зал со стрельчатым сводом, длинный ряд светильников в чашах, а в конце ряда — высокую статую Нут, укутанную в серый шелк.
— Я была тут во сне, — сказала я, чуть не задохнувшись.
Тхарайя кивнул и вошел в это языческое капище. Приблизившись к статуе богини, он преклонил колена и поцеловал ее бронзовую ступню. Шуарле сделал то же самое — но я не знала, смею ли, веруя в Господа, лобызать идола, и осталась стоять поодаль, не двигаясь от робости.
— Благодарю тебя, веселая госпожа, — сказал принц статуе, — за то, что играла моей жизнью и выиграла для меня удачу.
— Тхарайя! — воскликнула я. — Так нечестно! Это — мои шестерки!
Принц обернулся ко мне, улыбаясь, как мальчик — у него на щеках появились ямочки, а в глазах танцевали огоньки свечей, подобные хитрым бесам.
— Нет, прекрасная, — сказал он тоном пятилетнего шалуна, украдкой набившего карманы орехами и теперь намекающего на это, чтобы похвастать. — Это шестерки — мои.
В ту ночь мы проговорили почти до рассвета.
Шуарле дремал, сидя на полу у моих ног; он положил руки на край постели, а голову на руки. Глядя на него, мне хотелось зевать, но принц меня будил.
Ему хотелось слушать про север, про мой далекий дом. Я начала рассказывать ему, как и Шуарле, кажется, слишком восторженно; время и печаль начистили мои воспоминания до блеска, как песок чистит серебро — и его высочество, кажется, заметил, что я больше мечтаю, чем говорю по существу. Он начал задавать вопросы.
Вероятно, Тхарайя спрашивал резче, чем мужчина обычно спрашивает женщину: о дворе моего отца, о моей матери, о политике — хотя я, вряд ли, могла бы удовлетворить его любопытство по этому вопросу в должной степени. Потом он принялся спрашивать о моей собственной жизни, и очень смело. Впрочем, здесь самые разные люди на диво спокойно говорили о вещах, совершенно не обсуждаемых вслух. Его высочеству, к примеру, показалось несколько неправильным мое длительное пребывание в монастыре, в окружении одних лишь монахинь, дам незамужних и о супружеской жизни не знающих. Принц стал смеяться надо мной, не зло, но довольно обидно, говоря, что из-за дуэний святой жизни я боюсь мужчин.
— Вот еще, — сказала я. — Если бы я боялась, я бы вообще не смогла говорить. Ты ведешь себя любезно, но неприлично; девушка, более робкая, чем я, просто не смогла бы вымолвить ни слова в твоем обществе.
— Ты должна говорить, — возразил Тхарайя. — Иначе как же я смогу выучить язык твоей страны?
Я удивилась
— Зачем тебе? Ты собираешься беседовать с послами?
Принц загадочно улыбнулся.
— Если прибудут послы, с ними некому будет беседовать, — сказал он. — Не тебя же, робкую женщину, делать моим толмачом!
— Не так я и робка! — возмутилась я. — Ты специально дразнишь меня?
— Толмач должен не бояться никаких слов, — сказал Тхарайя. Перейдя с делового разговора на веселую беседу, он тут же начал вести себя, как мальчик. — Клянусь честью, есть много слов, которые ты не сможешь произнести в присутствии мужчин.
— Ты собираешься с ними браниться? — спросила я не без капельки яда. — Скверными словами, да? Которые зазорно говорить девушке? В таком случае, позволь мне усомниться в успехе переговоров.
— Я не о брани, — сказал принц. — Я о простых вещах. Тебя смущает все. Тебя смущают даже хвосты аглийе.
— Ты не прав, — сказала я и, вероятно, покраснела, потому что его высочество расхохотались уж совсем бессовестно. — Я хотела сказать, — поправилась я, — что я… мне, в сущности, нравится, как это выглядит.
Тхарайя улегся на тахту, уставился на меня снизу вверх, повиливая хвостом, как пес, и спросил очень весело:
— Что — "это", Лиалешь? Ну скажи!
Я прижала руки к горящим щекам и прошептала так громко, как сумела — глядя, к сожалению, в пол, а не на принца:
— Хвост.
Шуарле проснулся от смеха принца и тоже смотрел на меня снизу вверх и улыбался. Я поразилась, как мужчины могут держаться так низко, а ощущать себя так высоко. Его высочество протянул мне хвост, как протягивают руку.
— Перестань бояться простых вещей, Лиалешь, — сказал он так, как обращаются к маленьким детям. — Нам с тобой предстоит множество более сложных дел, чем излечение робости перед хвостами, — взял меня за руку и притянул к себе.
Так я дотронулась до принца впервые — до его человеческой ладони, в которую поместились бы две моих ладони и полторы ладони Шуарле, теплой и далеко не такой мягкой, как рука моего друга-кастрата… а еще до его хвоста. Хвост оказался на ощупь похожим на горячий металл, а не на живое тело — это прикосновение отчего-то так смутило меня, что я довольно резко вырвала руку — но тут же извинилась за неучтивость.
— Это ничего, Лиалешь, — сказал принц. — Ты делаешь успехи, просто нынче тебе уже пора спать. На сегодня достаточно.
Я невольно укуталась в платок до самого носа. Мне вдруг стало почти грустно.
— Лиалешь, — сказал Тхарайя, — не огорчайся. Я подожду, пока ты не раскроешь сердце. Иди отдыхать.
Я улыбнулась в платок, сделала реверанс, и, уходя из спальни его высочества, с некоторым удивлением подумала, что мое сердце уже приоткрыто.
Совершенно я не мог на них смотреть.
Если бы Яблоня не просила остаться — ушел бы, услышь, Нут, но она попросила — что мне было делать? Сидел на полу, притворялся, что сплю; то ли бесился, то ли пытался не расплакаться.
Она же сама себя совершенно не понимает! Раньше я думал, что женщины от природы жестоки, а теперь мне кажется, что они просто глупы, как куры. Она как будто решила, что мне все равно, что я — так себе евнух, ее ночная прислуга. Привел женщину к господину, увел женщину от господина. Пока женщина с господином — я жую смолу и от скуки считаю мух. Ага.
А кто мог подумать, что господа гранатовой крови так отличаются от прочих смертных? Я же не служил во дворцах, я — так, деревенщина сравнительно. Думал, этот царевич-аглийе вообще смотреть на меня не будет: кто считает рабов за людей! Хорошо бы. Удобно ненавидеть, когда тебя презирают. Но он взял да и стал разговаривать — что, у них там, в царских палатах, принято беседовать о жизни с евнухами?!
Ясное дело, для нее, для Яблони заговорил со мной, хитрющий кот. Аманейе как есть, гад из Серого Мира, ушлое зло. Видишь, мол, госпожа сердца моего, я буду ласкать твоего горностайчика, буду бросать кусочки твоей собачке, буду подсвистывать твоей перепелке, трещать твоей цикаде — не говоря уж о тебе самой. Ну еще бы! Она же такая чистая, невинная и смешная! Всему верит, что ни скажи.
Как было замечательно идти по горам! Вдвоем. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: "Ты — мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом". Всегда, ага. Пары дней не прошло — этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а ее жених где-то там — побоку. О себе я вообще не говорю.
Пса ласкают, когда волки близко.
Шла на темную сторону — вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, теплая — тепло от нее на расстоянии чувствовалось, но она еще и за руку меня взяла, прижалась плечом:
— Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или — не знаю, что!
Странно, ага.
Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена — настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах — лишь бы царевич смотрел на нее со своей подлой улыбочкой.
Старый. Точно, стар, как грех.
А Яблоня убрала мою челку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка: