Страница 15 из 102
Представляете, дамы и господа, сынок — богоотступник?! Любитель мертвечинки, а?! Тебя же и прикончит, когда подрастет — там, в Междугорье, говорят, бывали прецеденты.
Короче говоря, я отбрыкивался, как мог, а отец давил, так, что не продохнуть. Такая тоска! Только я успел обрадоваться, что больше никаких обязательств на мне не висит, как целая толпа придворных холуев уже понеслись со всех ног, спотыкаясь и падая — вешать на меня всех собак. Надоело.
Невозможно, в конце концов, все время ждать у моря погоды.
Самое мерзкое, что все эти шлюшки — даже, представьте себе, баронессы! — начали на меня лакомо поглядывать. "Ах, ваше прекрасное высочество, я так сочувствую вашему горю! Я всей душой скорблю вместе с вами!" Какой душой? О женщине нельзя сказать "скорбит душой" и "думает головой" — за неимением того и другого!
Эти дуры решили, что у них появились шансы — выйти замуж за принца! Издохнуть! Все эти сучки младше двадцати начали носить декольте вдвое глубже. Свора на охоте. Ну я и показал им охоту.
Одной сказал: "Хочешь, чтобы я тебя любил, душенька?" — и она тут же покраснела, опустила глазки и мнет платочек: "Ах, ведь без благословения Господь накажет"!" Ах, вот как? Ну нас и благословил Альфонс, почти правильными словами, гнусаво и очень похоже. За это я ему ее потом подарил. Когда она уже устала слезы лить и дергаться, а мне стало противно.
Второй написал письмо. Мой отец, мол, любимая, никогда не позволит настоящей свадьбы — поженимся тайно, священник предупрежден. Приходи к дворцовой часовне, в полночь, одна.
Она с матушкой приволоклась, представляете, дамы и господа! Чтобы ее матушка нас благословила за моего отца! Вы можете себе представить такую безнравственную и напыщенную дрянь? Эта старая визгливая свинья собиралась благословить принца за короля! У меня от такого оскорбления, почти государственной измены, случилось явственное желание приколоть их обеих — уцелели только потому, что я их пожалел. Женщины все-таки… Старую свинью бароны прикрутили к дереву, а молодую я… потом тоже отдал баронам. И мы даже не рассказали об этом в свете — исключительно из милосердия.
Третья крутила-крутила передо мной хвостом, но на свидание не пришла. Написала записку, ах, ей не позволяет добродетель. Добродетельная. Намекать своему принцу известно на что, а потом изобразить вестника Божьего?! Мы эту добродетельную подкараулили в уютном месте, завязали юбку у нее на голове и как следует ей объяснили, что такого рода кокетство — это совершенно аморально. Добродетельна — не хихикай с мужчинами и носи закрытые платья!
Это ее братец потом ткнул меня ножом. Как раз в тот день, когда жгли некромантку, прямо на площади. Представляете, дамы и господа, гад даже не попытался меня вызвать на поединок или еще как-нибудь проявиться — просто, когда встретились на площади, кинулся и все. Ничего у него, разумеется, не вышло, только поцарапал. У меня хорошая реакция и я не трус, вот что, а этот увечный умом думал, что я буду стоять столбом! Да его тут же скрутили бароны — они бы его в клочья порвали, если бы я не остановил. Уже стража неслась, распихивая толпу — но я все равно спросил, отчасти из благородства, отчасти — просто чтобы понять:
— Ты, падаль, как же сумел настолько забыть дворянскую честь, чтобы нападать со спины, как последний выродок?
Жерар сунулся ко мне с платком, лица на нем не было:
— Ну что вы, прекрасное высочество, бросьте — кровь у вас! — но я его отстранил. Было жутко интересно, что этот смертник скажет. Он и высказался:
— Небо не позволит тебе стать королем! Таких, как ты, убивают без церемоний… — но на этом месте его заткнул командир стражи — видимо, перепугался, что иначе я прикажу перезатыкать всех, кто это слышал. Навсегда.
Я не стал спорить. Я понял, что ничего по существу он не скажет, а слышать только грязные оскорбления из обычной злобы не было никакого резона. И когда мне сказали, что отцу обязательно надо сообщить, тоже уже не спорил.
А отец, вместо того, чтобы хоть чуть-чуть снизойти, наорал. Даже вспоминать не хочется.
Мои приключения не доведут меня до добра. Я не знаю, куда себя деть от безделья. Пусть я немедленно отошлю эту мерзкую собаку, которую я готов таскать с собой даже в храм Божий. Я безнадежно глуп и безнадежно упрям. Меня надлежало бы выпороть хлыстом. И — "помолчите, Антоний, вы слишком много болтаете!"
Любимая присказка отца. Стоит раскрыть рот на Совете — "помолчите, Антоний!"
Со мной — как с холуем, как с провинившимся пажом, как с бродягой, а не как с родным сыном! Унижал, как только мог. И под занавес назвал бесчувственным чурбаном. Огорчился, что до слез меня не довел? Ну конечно, младшенькие уже давно бы лизали ему ручки: "Государь и батюшка, мое сердце разбито!"
Беса драного разбито! Не буду. Я не собака, чтобы валяться вверх брюхом. Ни за что не стану ползать на коленях, даже перед королем и отцом. Я-то в чем виноват?! Значит, по мнению государя, наследному принцу кто попало может гадить на голову, его можно оскорблять, как угодно, хоть убивать — а он должен только кротко улыбаться и приговаривать: "На все Божья воля! На все Божья воля!" Ужасно умно!
Мне долго было не опомниться. Ходил, как оплеванный. Мне сказали, что сумасшедшего, который кидается на принцев с оружием, четвертуют на Святого Ольгерта-Мученика, но это меня не утешило — за такие выкрутасы с такими последствиями очень и очень милостивый приговор, я считаю. Чтобы утешиться, днем возился с собаками, просто назло отцу, которого почему-то бесит моя псарня; вечером напился в хлам с баронами — хотя не люблю слишком много пить. У будущего короля голова должна быть ясная.
Мы пили вино с Побережья. Я никак не пьянел и веселее не становилось; говорил, помню, что гнием мы тут без толку, пытаемся что-то улучшить, поправить, а зря — никто все равно не оценит, так молодость и пройдет. Что мы могли бы совершать подвиги, сделать что-нибудь прекрасное, имя прославить — но так и будем ждать неизвестно чего. А свет погряз в пороке — и мы скоро разжиреем, смиримся и будем только тихо вякать: "Да, государь! Да, государь!" — даже если нас назовут ублюдками в глаза.
И вдруг Жерара осенило. Истинно настоящее вдохновение нашло, как на брата Бенедикта — и даже, у меня такое чувство, то же самое вдохновение.
— Ваше прекраснейшее высочество, — сказал он и улыбнулся, — это все — золотые слова, но ведь выход есть. Вы помните, вчера брат Бенедикт на проповеди говорил о могиле святого Муаниила? Помните ли, как ваш прадед, Фредерик Святой, привез с Черного Юга священный ковчег с Оком Господним? Он, хоть и не смог отбить мощи Муаниила у неверных, так хотя бы поклонился его гробу, а наше поколение? Наши реликвии — до сих пор в руках грязных язычников, над святынями надругалась всякая дрянь, а мы, вы это верно подметили, уже смирились с происками Тех Самых и выходим из себя по пустякам!
— Ха! — сказал я вдруг, просто само вырвалось, из глубины души. — Да я, будь у меня армия подвижников хоть в тысячу человек, я сам дошел бы до Мертвых Песков, и не то, что ковчег — я сами мощи привез бы! Вот скажи — ты бы пошел воевать за веру, Жерар? Из этой тины, а?
Он чуть не задохнулся, когда отвечал:
— Ваше высочество! Да я умру за вас!
И Альфонс тут же добавил:
— Ваше драгоценное высочество, вы же просто звезда путеводная! Неужели думаете, что за вами мало верных людей пойдет? Мы все готовы умереть за вас и за веру, вот увидите. Только бы вырваться из этой скучищи.
— Угу, — сказал Стивен. — Тут-то, прекрасное высочество, точно, что от скуки повеситься впору. Людишки-то — быдло, ворье да потаскухи. Тут, хоть в лепешку расшибись, служа Господу — все равно никто не почешется. Тут всем только деньги давай…
А Альфонс усмехнулся и сказал:
— Деньги сами по себе не плохи. Там, на Черном Юге, говорят, золото, рубины, благовония, бархат с шелком — богатства, какие тут никому и не снились — только здесь всякая рвань, которой у нас благоволят, сидит на заднице, прибивает грош к грошу пудовым молотом, ковыряется в навозе…