Страница 26 из 52
Когда у Лью расходились тазовые кости — боль была ужасная, я думаю, и длилась целый вечер и ночь, слегка отпустив только к рассвету — Н-До всю ночь просидел с ней, протянув ей руку. Лью сначала терлась щекой, как раньше, целовала — а потом укусила. Впилась зубами в его ладонь, чтобы не заорать — а Н-До даже не шевельнулся, чтобы отнять руку. Смотрел на неё мечтательно — только взгляд повлажнел. Теперь у него на левой ладони, пониже мизинца — шрам от зубов Лью, всё очень чётко отпечаталось; ранка оказалась посерьёзнее, чем можно себе представить, заживала долго — но результат Н-До определенно считает подарком судьбы. В отсутствии Лью сцепляет пальцы и поглаживает этот шрам — и в его лице появляется что-то маниакальное.
А Лью… не знаю, боится его, стесняется или просто метаморфоза на неё так действует. Большей частью — кротко подчиняется, кротко улыбается. Слушает. И что-то с ней не так. Она стала не очень на себя похожа.
После многих исследований местных животных мы уже знаем, что развитие женской половой системы провоцируется активнейшим выбросом в кровь женских гормонов, которые начинают вырабатываться исключительно при соблюдении правильных условий — поединок, травматическая ампутация, спаривание. Очевидно, этот гормональный фонтан не может не сказываться на психике аборигенов: Лью, похоже, превращается в женщину не только телом, но и душой. Это как-то… грустно, что ли… Бедняжка утратила непосредственность и живость, как-то погасла.
Я пытаюсь с ней поговорить. Н-До почти не оставляет её, но я выбираю момент для пары слов наедине.
За время метаморфозы она очень изменилась внешне. На сорванца больше не похожа; вылитая "девица чёрная и прекрасная" из Песни Песней, даже лицо смягчилось — а тело приобрело совершенно скульптурные очертания. Как-то это слегка смущает.
Меня Лью тоже стесняется. Не знаю, как это понять: то ли ей стыдно, что я видел её в совершенно непарадном виде начала метаморфозы, то ли она догадывается, что я знаю их с Н-До секрет… Как бы то ни было, откровенничать со мной она больше не торопится, хоть и очевидно симпатизирует по-прежнему. Н-До вышел — и Лью тут же просит принести ей "чаю".
— Госпожа совсем перестала говорить со мной иначе, чем по делу, — говорю я грустно. — Жаль. Меня это огорчает.
Лью тоже огорчается — смущается, улыбается, краснеет:
— Да… ты так много сделал для меня… слушай, Ник, раньше, чем болтать с людьми, надлежит разобраться в себе. Я ещё не разобралась. Это… неприятно.
— Но с Господином Н-До тебе приятно разговаривать? — спрашиваю я с доброжелательным любопытством старого слуги. — Я прав, Госпожа?
— Знаешь… странно говорить об этом с тобой, — Лью мнется. Я чувствую некоторые угрызения совести от этого допроса. — Н-До… как тебе сказать… я его очень люблю и отчаянно ненавижу… А вообще, это неважно.
— Почему? — говорю я. Мне слегка дико это слышать.
Лью вдруг улыбается, как дома, в поместье А-Нор:
— Потому что я меняюсь, и в голове у меня ветер и сухие лепестки. И ещё потому, что лучше Н-До я никого не знаю. И потому, что мне повезло… ну и вообще! Слушай, мне тяжело рассуждать. Ты дашь мне напиться?
И взгляд у неё девически лукавый, но я вдруг чувствую за ним знакомое упрямство Мцыри. Это окончательно запутывает меня.
Я стараюсь за ними наблюдать. Это — первая пара нги-унг-лянцев в пределах нашей досягаемости до такой степени, чтобы можно было отследить все частности развития отношений. Меня порадовало бы, если они не замечали бы меня, как аристократы не замечают слугу — но примерно с середины метаморфозы они почти не говорят при мне. Обнимаются иногда, но не говорят. Прекращают любой разговор, когда кто угодно входит в комнату. У меня недобор психологической информации.
Я борюсь со стереотипами. Старшие Господа Л-Та иногда восхищают меня, а иногда выглядят в моих глазах законченными лицемерами. Лью кажется мне сломанной жертвой; Н-До порой вызывает настоящее отвращение — и не хватает данных, чтобы изменить отношение на лояльное. Я понимаю, что сужу о них по земным меркам — но других нет. В общем и целом, моя работа в замке Л-Та плодотворнее, чем в поместье А-Нор — я вижу личную жизнь аборигенов изнутри, в поместье А-Нор о таком и мечтать было нельзя — но всё равно почти ничего не понимаю.
Любые сельскохозяйственные работы рассматривать морально легче, чем здешние малопостижимые страсти. Я должен радоваться ценнейшей для биологов и ксенопсихологов информации — но мне тяжело. Моему земному "я" вопреки роли хочется вступаться за бедную девчонку, которую обижают эти светские сволочи. Меня раздражают нравы высшей знати — катастрофическое гипертрофированное лицемерие — и мне пока не удается сблизиться с кем-нибудь из семейства или дворни по-настоящему. Меня держат на расстоянии, с которого ничего не рассмотреть. Разве что Ра иногда задает странные вопросы.
Я что-то упускаю. Пока я наблюдал аборигенов со стороны, они казались мне почти людьми. Изнутри… я не знаю, что думать. Аборигены, которых я начал, было, воспринимать с земной точки зрения, лихо поставили меня на место.
Остается только продолжать наблюдения. Я беру себя в руки, считаю до десяти, как только мне мерещится тень раздражения — и стараюсь анализировать мельчайшие частности.
Биология — биологией. Но пока я не пойму аборигенов, как своих — нечего и думать о серьёзной работе. Как можно пытаться вникать в политику или искусство, если тебя ставят в тупик мальчик и девочка?
Наберемся терпения.
Ра вовсе не собирался ни за кем шпионить. Ему просто не спалось.
После разговора с Ар-Нелем ему было неспокойно и нервно. Ар-Нель непринуждённо, почти шутя, сложил листок из Книги Судьбы пополам — и Ра уже не мог не думать о том, какие имена совпали и соприкоснулись.
"Потайная шестёрка"…
Разговаривать об этом с Родителями казалось бессмысленным. Если бы Мать или Отец хотели, чтобы Ра всё, как следует, понял, они сами завели бы разговор на эту тему. Их молчание означало их шутки или раздражение в ответ на любой вопрос. Братья — не осведомлены и о собственной судьбе. Лишь Старший — порвал свою страницу из Небесной Книги и переписал священный текст заново, ему Ра мог доверять, но Старшего сейчас интересовала только собственная жизнь.
Ра написал письмо Ар-Нелю, пригласив его на прогулку и шуточный поединок. Ар-Нель ответил весело и любезно, пообещав приехать, как только выдастся свободный день — и Ра ждал, боясь вопросов Второго и Третьего Брата и надеясь как-нибудь вывернуться. Впервые ему хотелось общаться с человеком, которого, в общем, не одобряла Семья.
Ну да. Семья — во всяком случае, Родители — одобряла сына Эу-Рэ. И теперь за спиной Ра могли вестись любые переговоры; от этого ему становилось почти жутко.
Босой ногой — на ступеньку из колючей ветви?! Не высший, а высочайший круг?! Ну как, скажите на милость, можно вообще представить себе Наследного Принца в качестве спарринг-партнёра… А если это бред и надуманные Ар-Нелем глупости, то что все эти великосветские господа внезапно делали на свадьбе Старшего Брата? Мы же в опале, мы всегда были в опале… Господин Л-Та, Господин-Неприятности Короны…
И Ра ждал Ар-Неля страстно, как посланника собственного будущего — не в силах заснуть от нетерпения. Когда Ар-Нель, наконец, прислал записку, что заедет завтра, Ра вообще не смог заставить себя лечь в постель.
В спальне казалось несносно жарко от натопленной жаровни рядом с ложем. Ра накинул плащ и вышел в сад, наслаждаясь холодной свежестью осенней ночи.
Осень пришла к повороту. В свете масляных фонарей кружились медленные и мелкие снежинки; изморозь лежала на траве, сделав её стеклянно ломкой, сахарный налет инея похрустывал под ногами — и воздух благоухал тонко и сладко, подобно цветку златоцветника в любовном письме. Обнажённые чёрные ветви деревьев, тронутые морозом, вырисовывались на буром небесном полотне чётко и изящно, словно начертанные тушью. Сад был совершенно пуст, только в далекой будочке привратника горел розовый огонёк; все, кроме сторожей, спали. Одиночество показалось Ра блаженным.