Закон и женщина

Прощая все остальное, я не могла примириться только с тем, что он скрыл от меня свой первый брак. Я сама не понимаю, почему я по временам думала об этом с такой горечью. Причиной была, вероятно, ревность, хотя и не помню, чтобы я когда-нибудь думала с ревностью о несчастной женщине, умершей такой ужасной смертью. Но Юстас не должен был хранить в тайне от меня свой первый брак, думала я в минуты недовольства и упадка духа. Что сказал бы он, если бы я была вдовой и вышла за него, не открыв ему это?

Время близилось к вечеру, когда я вернулась на виллу. Бенджамен, по-видимому, поджидал меня. Не успела я позвонить, как он уже отпер мне калитку сада.

— Приготовьтесь к сюрпризу, друг мой, — сказал он. — Ваш дядюшка, преподобный доктор Старкуэзер, ждет вас у меня. Он получил ваше письмо сегодня утром и с первым же поездом приехал в Лондон.

Через минуту я была в крепких объятиях дяди. В моем одиноком положении меня очень тронуло его внимание ко мне. Благодарность вызвала слезы на мои глаза, слезы, в которых не было горечи, которые облегчили меня.

— Я приехал сюда, милое дитя мое, чтобы взять тебя в твой старый дом, — сказал он. — Никакими словами не передать, как горячо желал бы я, чтобы ты никогда не покидала его. Хорошо, хорошо! Я не буду говорить об этом. Ошибка сделана, и теперь остается только загладить ее, насколько это возможно. Если бы мне удалось встретиться с твоим мужем, Валерия! Да простит меня Бог, я забыл, что я священник… Тетка поручила передать тебе ее нежнейшую любовь. Она теперь суевернее, чем когда-либо. Несчастный случай с тобой не удивил ее нимало. Она говорит, что все началось с того, что ты сделала ошибку, записывая свое имя в церковной книге. Помнишь? Не смешно ли это? О, она безрассуднейшая женщина, моя жена. Но что за добрейшая душа! Она приехала бы сюда со мной, если бы я согласился взять ее. Но я сказал: «Нет, ты останешься и будешь смотреть за домом и за приходом, а я поеду и привезу сюда племянницу». Ты займешь свою прежнюю спальню, Валерия. Помнишь свою спальню с белыми занавесками, подобранными голубыми бантами? Если ты успеешь собраться, мы отправимся завтра утром с поездом, который отходит в девять часов сорок минут.

Вернуться в дом викария? Могла ли я согласиться на это? Если бы я зарылась в далеком северном приходе, могла ли бы я сделать то, что было теперь единственной целью моего существования? Нет, я должна была отказаться от предложения доктора Старкуэзера.

— Я очень благодарна вам, дядя, — сказала я, — но боюсь, что в настоящее время мне нельзя уехать из Лондона.

— Нельзя уехать из Лондона? Что это значит, мистер Бенджамен?

Бенджамен уклонился от прямого ответа.

— Я буду очень рад, доктор Старкуэзер, если она останется у меня.

— Это не ответ, — возразил дядя со своей грубой прямотой.

Затем он обратился опять ко мне.

— Что удерживает тебя в Лондоне? — спросил он. — Ты когда-то не терпела Лондона.

Мой добрый покровитель и друг имел полное право на мою откровенность. Я обязана была сообщить ему свои планы. Викарий выслушал меня, затаив дух от изумления, и, когда я кончила, обратился с тревогой на лице к Бенджамену.

— Да спасет ее Господь! — воскликнул он. — Ее несчастье отуманило ее рассудок!

— Я предвидел, что вы не одобрите ее замыслов, — сказал Бенджамен со свойственной ему мягкостью и умеренностью. — Признаюсь, я и сам не одобряю их.

— Не одобряю их! — воскликнул викарий. — Не смягчайте дела, сэр, пожалуйста, не смягчайте дела. Ее замыслы — безумие, если она говорит серьезно.

Он повернулся опять ко мне и взглянул на меня так, Как смотрел обыкновенно, когда экзаменовал упрямого ребенка за вечерней службой.

— Но ведь ты шутила, не правда ли? — спросил он.

— Мне жаль лишать себя вашего доброго мнения обо мне, но я должна сознаться, что говорю серьезно, — ответила я.

— Иными словами, — возразил викарий, — ты так самонадеянна, что считаешь себя способной сделать то, чего не могли сделать лучшие шотландские юристы. Они все вместе не могли доказать его невиновность, а ты намерена сделать это одна. Честное слово, ты удивительная женщина! — воскликнул дядя, внезапно переходя от негодования к иронии. — Позволительно ли простому сельскому священнику, не привыкшему к юристам в юбках, спросить, как намерена ты это сделать?

— Я намерена прежде всего прочесть отчет о деле, дядя.

— Прекрасное чтение для молодой женщины. После этого тебе понадобится коллекция французских романов. А что сделаешь ты после того, как прочтешь отчет? Думала ты об этом?

— Да, дядя, я думала и об этом. Прочитав отчет, я постараюсь сначала угадать, кто действительно мог совершить преступление. Затем я составлю список свидетелей, показывавших в пользу моего мужа. Я отправлюсь к этим свидетелям и скажу им, кто я и что мне нужно. Я буду задавать им такие вопросы, до каких не снисходят великие юристы. Таковы мои планы, дядя, насколько они известны мне теперь.

Викарий и Бенджамен переглянулись с таким видом, как будто не верили своим ушам. Викарий заговорил первый.

— Так ты намерена скитаться по стране и обращаться к снисходительности незнакомых людей, рискуя испытать всевозможные грубости? Прекрасно! Молодая женщина! Покинутая мужем! Беззащитная! Слышали вы это, мистер Бенджамен? И верите ли вы своим ушам? Что касается меня, я говорю перед Богом, что я не знаю, во сне я это слышу или наяву. Взгляните на нее, взгляните только на нее! Она сидит, равнодушная и спокойная, как будто не сказала ничего особенного и не замышляет ничего особенного. Что мне делать с ней — вот в чем задача, — что мне делать с ней?

— Дайте мне предпринять опыт, дядя, хотя он и кажется вам безрассудным. Ничто, кроме этого, не может утешить и поддержать меня, а одному Богу известно, как я нуждаюсь в утешении и поддержке. Не считайте меня безрассудной. Я согласна, что на моем пути есть серьезные препятствия.

— О? Так ты с этим согласна? — воскликнул дядя ироническим тоном. — По крайней мере, хоть что-нибудь выиграно.

— Многие женщины, — продолжала я, — боролись с серьезными затруднениями и преодолевали их ради любимого человека.

Доктор Старкуэзер медленно поднялся на ноги с видом человека, терпение которого доведено до последних пределов.

— Должен ли я заключить из твоих слов, что ты все еще влюблена в мистера Юстаса Макаллана? — спросил он.

— Да.

— В героя знаменитого процесса об отравлении? — продолжал дядя. — В человека, обманувшего и бросившего тебя? Ты любишь его?

— Более, чем когда-либо.

— Мистер Бенджамен, — сказал дядя, — если она до девяти часов следующего утра придет в себя, пришлите ее с багажом в гостиницу Локсли, где я остановился. Прощай» Валерия. Я посоветуюсь насчет тебя с твоей теткой. Теперь мне больше нечего сказать тебе.

— Поцелуйте меня на прощанье, дядя.

— О, хорошо! Я готов поцеловать тебя. Все, что тебе угодно, Валерия. Мне будет шестьдесят пять лет в следующий день моего рождения, и я думал, что в мои годы я должен сколько-нибудь знать женщин. Оказывается, что я не знаю ничего. Не забудьте мой адрес, мистер Бенджамен, Гостиница Локсли. Прощайте.

Проводив доктора Старкуэзера до калитки сада, Бенджамен вернулся ко мне с необычайно торжественным видом.

— Послушайтесь добрых советов, душа моя, — сказал он. — Я не прошу вас считать мой взгляд на дело стоящим внимания, но о мнении вашего дяди стоит подумать.

Я не ответила. Продолжать разговор было бы бесполезно. Меня не понимали и обескураживали, и я решила покориться этому. «Доброй ночи, мой милый старый друг», — было все, что я сказала Бенджамену, и, отвернувшись от него со слезами на глазах, ушла в свою спальню.

Оконная штора была поднята, и осенняя луна ярко освещала комнату.

Стоя перед окном, я вспомнила другую лунную ночь, ту ночь, когда мы ходили с Юстасом по саду викария, когда к нашему браку были препятствия и он предлагал освободить меня. Я вспомнила его милое лицо, глядевшее на меня при лунном свете, вспомнила его слова и свои. «Прости мне, — сказал он, мою любовь к тебе, мою страстную, преданную любовь. Прости меня и позволь мне удалиться!»