Собиратель бабочек

Позже, когда мы уже вернулись в отель и последний клиент покинул террасу, мы пропустили по стаканчику в компании официанта. Он говорил, что скоро выйдет на пенсию и займется небольшим оливковым садом. Рассказывал о внуках, с которыми видится слишком редко. Мы поднялись в номер. Женщина дважды повернула ключ против часовой стрелки, зажгла приглушенный свет и скрылась в ванной. В окно я видел тень кипариса. Слышал плеск бегущей воды, легкие шаги. Дверь в ванную комнату осталась приоткрытой, в щель пробивался свет. Виднелась ее скомканная белая одежда, лежавшая на полу. Я чувствовал, как она подошла ко мне сзади, наклонилась, коснулась пальцами моего затылка. Спросила, испытываю ли я чувство вины, и я ответил, что да. Она сказала, что чувство вины не покидает ее всю жизнь, но сейчас его нет. Хочу ли я уйти? Я помотал головой. Мне не хотелось оставаться одному. Тогда пойдем, сказала она и повела меня за собой к постели. Она разделась, и я наблюдал за каждым ее движением, подчинялся ее желаниям, а она — моим, и в конце концов я не был уверен, хотим ли мы этого или следуем какой-то странной, не зависящей от нас механике, словно мы — звенья цепи, возникшей при случайной встрече двух людей. Я помню, как она вдруг открыла глаза, помню их чистоту и прозрачность в окружавшей нас ночи, тишину перед последним усилием.

Помню то мгновение, когда она опустила колени — внезапно, как листья опадают с деревьев.

16

По прошествии трех дней мы расстались. Вероятно, грусть пришла уже потом, и, может быть, для нее было много причин. Тоска по Еве, по другим утратам, по всему, что случилось и чего не произошло, по неизбежному. Я чувствовал, что это была грусть по Генри Ружичке и его матери, по Анне Принц, по официанту на террасе, та грусть, которая приходит, когда знаешь, что что-то кончается, даже если к этому готов. Накануне вечером она сказала, что уезжает. И хотя с минуту я раздумывал, не отправиться ли вместе с ней или взять ее с собой, я знал, что это невозможно. Я сказал, что направляюсь на Крит, а оттуда в Стамбул. Мне хотелось увидеть Босфор. Я слышал о величественных деревянных дворцах пашей, построенных в давние времена. Заброшенные, они сгорели. По ночам люди собирались смотреть на пылающие дворцы, стоявшие у самой воды. Толпы молодых людей на своих старых машинах приезжали к берегу и сидели на причалах, озаренных пожаром. Многие познакомились именно там и вместе засыпали в отблесках пламени.

Женщина слушала меня и потом сказала, что хочет подарить мне кое-что на память. Она исчезла в ванной комнате и вернулась оттуда с ножницами в руках. Она взялась за юбку, приспустила ее до колен и, отхватив ножницами кусок ткани, сложила его вчетверо и протянула мне. Когда я спросил, как же теперь носить юбку, она подтянула ее на место и ответила: с трудом. На левом бедре зияла дыра. Я прикоснулся пальцами к этому месту, ощутил ее кожу, край материи. «Помнишь, — спросила она, — именно в этом месте ты впервые прикоснулся ко мне?»

В тот же день, когда она уехала, я упаковал свой скромный багаж и оплатил проживание. Вышел на террасу попрощаться с официантом. Заказал кофе и наблюдал, как сахар медленной струйкой исчезает в чашке. Официант спросил, собираюсь ли я продолжить путешествие по следам человека с бабочками. Я ответил, что не знаю, может, еще какое-то время попутешествую, не очень долго. Я не верил, что удастся выяснить что-то новое. Он сказал, что женщина, с которой я был, утром заходила к нему. Раньше он волновался за эту женщину, но теперь что-то изменилось. Он повидал много людей и умеет распознавать безысходность.

Я помешал ложечкой кофе и посмотрел в большое зеркало позади официанта. В зеркале отражалась терраса, посетители, сидевшие за столами, та же молодая пара, что была здесь и в первый день. Девушка собрала волосы в узел. В ней было что-то старомодное, она напоминала Одри Хепбёрн. Мужчина закурил сигарету. Они не разговаривали, только что закончили завтракать, и перед ними на тарелке высилась целая куча яичной скорлупы, пластиковых упаковок из-под джема. Скатерть была засыпана хлебными крошками, темнели пятна от пролившегося кофе. Свадебное путешествие, сказал мне официант, и я представил себе их позднее пробуждение, беззвучные дневные часы. Я воображал, как они сидят в машине, петляющей по горному серпантину вниз к озеру, как лежат на прибрежном песке в милом безделье, убегают от будничных обязанностей еще на день, на два, все время перемещаясь чуточку вперед, к завтра.

Я долго сидел молча, потом наконец спросил официанта, не мог бы он выписать для меня из книги постояльцев адрес женщины, на всякий случай, пояснил я, не знаю, вдруг когда-нибудь… Официант попросил минуту подождать. Он исчез и вернулся на террасу через некоторое время с клочком бумаги. Я взял записку и посмотрел на нее. Несколько раз перечитал имя и адрес, сложил бумажку и сунул в карман. Поблагодарил его и пожелал удачи в возделывании оливкового сада.

В четыре часа дня я сидел в поезде, который шел в Анкону. Судно на Крит отправлялось на следующий день. Ева возвращалась домой осенью, не позже октября. Я думал о темноте, которая осенью стоит над городом, о голых деревьях, дороге в аэропорт, ожидании, ее шагах за мгновение до того, как она пересечет зеленую линию, отделится от очереди из незнакомых людей. Думал о том, узнаю ли я ее, как у нее будут уложены волосы, какими будут ее первые слова. Я боялся немоты между нами, слов, которые надо говорить. А может быть, каждое слово лишь отодвигает немоту на потом, откладывает неизбежное, мгновение, когда уже ничто не защитит, и поэтому нам надо было говорить без умолку, произносить пустые слова, заполнять время, искать новые места, спать ночи, читать, писать, добывать слова где угодно, вспоминать, прятать пустоту.

Я глянул за окно, мимо поезда проносились деревья. Я увидел затягивающийся облаками пейзаж и подумал о пустоте. Но и это лишь слово, последнее слово, которое пытается заслонить свое значение, попытка в последний момент отвлечь внимание на другое. Я думал о Генри Ружичке и увидел его пустоту, которая время от времени отступала, но снова возвращалась к нему, причиняя те же страдания, что и бабочка, преследовавшая его во снах. Она терзала его, как океанский прилив, завладевший им, заставивший отказаться от любви, единственного, что могло бы его спасти. Она заставляла его блуждать по миру с истрепанной книгой Альфреда Рассела Уоллеса Malayan Archipelagoпод мышкой в качестве хоть какого-то иллюзорного утешения.

Одиночество — это состояние между любовью и пустотой, кусок белой материи, подумал я и прижался головой к прохладному оконному стеклу. Я подумал о том, как все в конце концов сошлось в одной точке, груз столетий, ошибки человечества, успехи и неудачи, все это в нашем распоряжении каждую секунду; и тем не менее… Я открыл окно, и в лицо мне ударила струя воздуха. Я слушал шум поезда, то нарастающий, то замирающий, ощущал повороты дороги, когда поезд вписывался в рельсы, чувствовал поверхность сиденья, до блеска отполированную несчетным количеством пассажиров. Я повертел в руке листок бумаги, на котором было написано ее имя, тихо произнес его несколько раз. Сложил бумажку, просунул руку в щель приоткрытого окна и отпустил листок на волю ветра.

17

Я прибыл на Крит шестнадцатого июня. Белый остров был виден издалека. Южный берег круто уходил в море, самые высокие горы были скрыты в облаках, а береговая линия пряталась в утренней дымке. Я знал об острове довольно мало. Когда-то мы с Евой планировали путешествие на Крит, как и во многие другие места, куда так никогда и не поехали. Пассажиры собрались на палубе, вышли из своих кают, многие только что проснулись. Из трубы поднимался дым. Мне казалось, что я путешествую уже очень долго. Я уселся в кресло на палубе, достал из сумки путевой дневник Генри и прочел: «Ночью мы шли по морю на большой скорости, утро ясное, пейзаж изменился. Облака скрывают горизонт, палуба еще мокрая после дождя. Двое мальчиков-греков, видимо братья, их родители в стороне, у отца трость с серебряным набалдашником. Впереди несколько рыбацких лодок, на корме никого. На этой стороне острова берега более пологие, белые дома ступенями спускаются вниз. Венецианская гавань. На берегу вилла, перед ней навес или беседка. Дощатый настил ведет к пляжу. Трое детей купаются. Мальчики. Кричат, машут руками. Кто-то кричит им в ответ. Расстояние слишком большое. Не понимаю по-гречески, знаю всего несколько слов. Через час прибываем в порт Ханья. Завтра — к горе Ида, искать Kretania psylorita». Я положил дневник на колени и стал рассматривать старую почтовую открытку с моим именем, которую нашел между страницами тетради. На карточке значилось «Agios Nikolaos».