Страница 86 из 102
Что касается истории графа, то и отец, и дед мой вследствие знакомства с графом были убеждены, что он нисколько не виноват в убийстве, которым запятнано его имя.
Шено был прекрасным оружейным мастером и гравером; он делал ружья, которые били очень далеко и отличались необыкновенной точностью наводки и изяществом отделки. За это он пользовался большим расположением графа де Шароле, страстного охотника и превосходного стрелка, как большая часть дворян того времени. Несмотря на свое искусство, Шено однажды, пробуя карабин самой изящной отделки, к которому приложил все свои старания, нечаянно спустил курок и тяжело ранил себя в предплечье и в кисть руки. Граф, наученный опытом, тотчас же поспешил воспользоваться хирургическими сведениями моего прадеда, который в своем округе слыл за нового Амбруаза Паре. Граф тотчас спросил его, не может ли он взять к себе на излечение раненого. Жану-Баптисту Сансону не было причины отказывать, и бедный Шено был перенесен к нам изувеченный и окровавленный. Но, исследовав хорошенько рану, прадед мой скоро убедился, что она не опасна и что радикальное излечение ее возможно.
Так действительно и случилось. По прошествии двух месяцев или около того рана совершенно закрылась, и Шено получил прежнюю силу и подвижность в раненой руке. Бедный мальчик навеки остался признательным моему прадеду, и эта признательность распространилась на всех членов нашего семейства; я сам в детстве имел случай отчасти испытать ее.
После смерти графа де Шароле Шено поступил на королевскую службу и был определен в оружейную палату Людовика XV. После смерти Людовика XV он остался на том же месте и при Людовике XVI, который высоко ценил все механические искусства и особенно уважал способности и знания Шено. К тому же Шено умел извлекать выгоды и из того, что был хорошим гравером и чеканщиком.
Но когда разразились революционные бури, то титул королевского любимца мог привести лишь к гибели. Шено вместе со своим государем по воле народа был переведен из Версаля в Париж, а 10 августа его вместе со многими другими прогнали и из Тюльери. Он чувствовал, какой опасностью грозит ему та придворная ливрея, которую он носил всю жизнь. Тогда он вспомнил о том доме, где лежал когда-то раненый и страждущий и где когда-то так ухаживали за ним и с таким гостеприимством принимали его. Он вспомнил все это и постучался в двери нашего дома.
Жана-Баптиста Сансона давно уже не было на свете, но зато сын его, воспитанный в правилах отца, занимал его место. Он смело протянул руку старику Шено и предложил ему у себя убежище на это бурное время. Странное дело! Бывший слуга вельможи и двух королей не составил себе никакого состояния в этой раззолоченной атмосфере. Он как человек с душой мечтательной и артистической и не способный к интригам, каждый день зарабатывал свой насущный хлеб, не имея привычки заботиться о завтрашнем дне. Все награды, которые он получал от щедрот своих покровителей, употреблялись им сообразно его вкусу и наклонностям: у него была прекрасная коллекция оружия всех стран — дамасские клинки и тому подобное. Вся эта коллекция, собранная с таким трудом, исчезла во время грабежа королевского дворца.
Бездеятельная жизнь была не по душе Шено, и, попав в дом моего отца, он захотел вознаградить за приют каким-нибудь полезным трудом. У нас долго не позволяли ему заниматься ничем, кроме изготовления оружия, что было любимым занятием и, можно сказать, страстью всей его жизни. Но когда он надарил своим новым хозяевам множество разного оружия, далеко превосходившего все то, что до сих пор было сотворено, то ничто не могло помешать ему наложить свою руку на ту отвратительную машину, которая в это время стала общеупотребительным орудием казни. В эпоху террора он нередко принимался бранить помощников исполнителя за их неаккуратность и наконец сам стал наблюдать за тем, чтобы лезвие гильотины всегда сохранялось в должном порядке и легко бы двигалось по перекладинам машины.
— Когда столько прекрасных людей гибнет на эшафоте, — говаривал он, покачивая головой, — то как же можно заставлять их еще мучиться. Казните их, черт возьми! Ведь вам это приказывают, но не тираньте их, прошу вас.
Я был еще так молод в то время, когда скончался бедный Шено, и у меня осталось только смутное воспоминание о нем. Мне помнится только, что это был маленький, добрый, вечно веселый старичок, который славно качал меня на качелях, устроенных на двух самых больших деревьях нашего сада. Кроме того, у меня сохранилось воспоминание о подарке, сделанном им мне 1 января 1803 г. Этот подарок был прекрасным маленьким ружьем, на замке которого было вырезано: «Шено своему маленькому другу Генриху».
После этого в следующем году Шено тихо окончил дни свои. В то время я еще не понимал, сколько поучительного в жизни этого человека, начавшего свою карьеру у самого королевского трона и кончившего ее близ эшафота. Но после я не раз думал о Шено и, глядя на его маленькое ружье, задавал себе вопрос: возможно ли найти что-нибудь, чтобы лучше олицетворяло наши революционные перевороты, чем судьба человека, пользовавшегося любовью и гостеприимством сначала у короля, а потом у палача.
Глава IX
Аббат Гомар
Рассказав в предшествовавшей главе несколько анекдотов, которые, как мне кажется, не лишены интереса, я снова обращаюсь к Жану-Баптисту Сансону и семейной его жизни. Я уже говорил о графе де Шароле и о Шено: теперь мне остается познакомить читателей с третьей личностью, которая не постыдилась до самой своей смерти быть в самых дружеских отношениях с моим прадедом, а потом с моим дедом. Это был Анж-Модест Гомар, аббат Пикпуса, принадлежавший к ордену францисканцев.
Я, кажется, уже говорил, что в конце царствования Людовика XIV и в эпоху регентства осужденных сопровождали исключительно доктора Сорбонны. Но при Людовике XV и Людовике XVI этот обычай был оставлен, и стали приглашать к исполнению этого долга милосердия духовных лиц из разных католических орденов. Почтенный отец Гомар скоро был назначен на эту должность за свою евангельскую кротость, благочестие и силу слова. Действительно, большую часть того времени, когда прадед и дед мой служили исполнителями приговоров, отец Гомар среди казней призывал несчастных искать утешения в религии. Все в нем, как нельзя больше, гармонировало с тем священным трудом, который он принял на себя. Лицо этой священной особы дышало добротой; его красноречие было кротко, но убедительно, и часто ему удавалось тронуть самые нечувствительные сердца.
Стоило только затронуть чувство долга, чтобы убедить отца Гомара принять на себя обязанность, для исполнения которой ему необходимо было делать страшные усилия над самим собой. Казалось даже, что силы его ослабевали и мужество исчезло, особенно, когда ему необходимо было присутствовать при исполнении медленных и мучительных истязаний, во время которых он обтирал пот с лица осужденного, вызванный ужасными страданиями, и освежал пылающие уста несчастного несколькими каплями воды. В таком положении бывал, например, отец Гомар всякий раз, когда производилась отвратительная казнь колесованием, на которую был так щедр в то время Парламент. Прадед и дед мой часто замечали то мучительное состояние духа, в котором находился порой этот бедный духовный утешитель, и нередко старались помочь ему и не дать лишиться сил. Однажды потрясение было до того сильно, что отец Гомар не мог даже дойти до местопребывания своего ордена и, чтобы собраться с силами, остался на несколько часов у нас в доме.
Добрый Гомар, тронутый вниманием и заботами нашего семейства преодолеть тот невольный ужас, который ему, быть может, внушало звание людей, оказавших ему гостеприимство, от души проявлял он свою признательность и с этого дня начал выказывать особое расположение к нам, как к людям, разделявшим с ним его тяжелые обязанности. Он часто заходил к моему деду и, наконец, каждую пятницу стал разделять с нами скромный ужин, который ему угодно было почтить и освятить своим присутствием. Он выбрал сам этот день как день постный, потому что был уверен, что у нас ни в каком случае не заставят его нарушить правил его монашеского ордена. Действительно, этот человек отличался примерной воздержанностью, и нужно было употреблять страшные усилия, чтобы убедить его съесть что-нибудь, кроме вареных яиц.