Страница 78 из 102
Молодые люди стали настаивать, и хозяин дома ввел их в зал и представил своей супруге и родным.
Скоро молодые люди освоились, стали танцевать, протанцевали до утра и от души были восхищены оказанным им приемом.
Утром, когда они уже собирались удалиться, хозяин дома подошел к ним и спросил, не желают ли они знать имя и звание того, кого они удостоили своим посещением?
Молодые люди полунасмешливо стали просить оказать им эту честь, уверяя его в своей признательности за приятно проведенный вечер. Тогда новобрачный объявил им, что он Шарль-Жан-Баптист Сансон, исполнитель уголовных приговоров, и что большая часть гостей, с которыми этим господам угодно было провести вечер, носили то же самое звание.
При этом двое из молодых людей, по-видимому, смутились; но третий, молодой человек с бледным и красивым лицом, в мундире ирландского полка, громко расхохотался и объявил, что от души благодарит судьбу за этот случай, что ему давно хотелось познакомиться с человеком, который рубит головы, вешает, колесует и сжигает преступников. Затем он стал просить моего предка показать орудия различных казней и пыток.
Жан-Баптист поспешил удовлетворить это желание и повел своих гостей в комнату, которую он превратил в арсенал снарядов для пытки и казней.
Между тем как товарищи офицера удивлялись необыкновенному виду некоторых орудий казней, сам он обратил исключительное внимание на мечи правосудия, которыми отсекались головы преступникам, и не переставал их рассматривать.
Жан-Баптист Сансон, удивленный этим необыкновенным вниманием, снял со стены и подал офицеру один из мечей.
Это был тот самый меч, которым Жан-Баптист Сансон отсек голову графу де Горн. Это орудие было четырех футов длины; с тонким, но довольно широким клинком. Конец меча был округлен, а в середине клинка находилось углубление, в котором было вырезано слово: «Правосудие». Рукоять меча была сделана из кованого железа и имела около десяти дюймов длины.
Несколько минут молча рассматривал офицер это орудие казни; попробовав на ногте лезвие меча, некоторое время размахивал им с необыкновенной силой и ловкостью и наконец спросил моего предка, можно ли подобным мечом отсечь голову с одного удара.
Жан-Баптист Сансон отвечал утвердительно на этот вопрос и прибавил, смеясь, что если господина офицера постигнет когда-нибудь участь господ де Буттевиля, де Сент-Марса и де Рогана, то он может быть спокоен на свой счет. Так как я, продолжал Жан-Баптист, никогда не доверяю своим людям казни дворянина, то могу дать вам честное слово, что не будет необходимости повторять удара.
Можно ли было подумать в то время, что странное любопытство офицера можно будет назвать предчувствием? Любознательный офицер был граф де Лалли-Толлендаль.
Жан-Баптист Сансон не забыл об этом. Он был сильно поражен удивительным стечением обстоятельств, которые предоставляли ему случай сдержать слово, данное когда-то офицеру ирландского полка. Тотчас же у него родилась мысль выполнить данное обещание.
Уважение, которое Шарль-Генрих Сансон питал к своему отцу, заставило его скрыть улыбку, появившуюся на его устах, когда тот объяснил ему свое намерение. Правда, что следы паралича почти исчезли, и Жан-Баптист мог снова владеть правой рукой, но далеко не с прежней силой.
Несмотря на все это, Шарлю-Генриху стоило немалых трудов отговорить своего отца от принятого им решения; наконец Жан-Баптист согласился с сыном, впрочем, только с тем условием, чтобы сам сын заменил его, и непременно хотел присутствовать при совершении казни.
В это время вошел полицейский служитель, который объявил Шарлю-Генриху, что настал час, назначенный для казни Лалли, и что исполнителя с нетерпением ждут в Бастилии.
Жан-Баптист отыскал тот самый меч, который с таким любопытством рассматривал когда-то Лалли, и затем отец и сын отправились в тюремный замок.
Слух о жестоком обращении с Лалли распространился в городе и до того тронул толпу, что она совершенно забыла о его проступках и народных бедствиях, бывших их последствием.
Из боязни, чтобы сильная и энергичная речь преступника не возмутила толпу, приказано было отвезти его на место казни с крепко завязанным ртом.
Тюремщики, не дожидаясь прибытия исполнителя, бросились на несчастного Лалли и, несмотря на отчаянное сопротивление преступника, скрутили его веревками и заклепали ему рот.
В эту минуту в комнату осужденного вошли оба Сансона. Жан-Баптист был очень взволнован; Шарль-Генрих, поддерживавший его, чувствовал, как дрожали руки у отца.
Лалли лежал на полу у кровати; из-под растрепанного платья и изодранной сорочки виднелось его избитое, окровавленное и покрытое синяками тело; из глубоких ссадин около рта и носа текла кровь. Несмотря на глухо завязанный рот, из его гортани временами вылетал хрип, походивший скорее на крик угрозы, чем на вопль страдания. Время от времени он встряхивал своими длинными седыми волосами. В это время он напоминал разъяренного льва, который потрясает своей гривой перед тем, как броситься на своих врагов.
На всех находившихся в комнате эта сцена произвела сильное действие: одни трепетали от ужаса, другие смотрели с негодованием на обращение с преступником. Увидев Шарля-Генриха Сансона, чиновник, приказавший завязать рот Лалли, обернулся к исполнителю и сказал громким голосом:
— Теперь ваше дело!
При этих словах осужденный остановил взор на Шарле-Генрихе.
Шарль-Генрих хотел приказать своим людям взять осужденного, но Жан-Баптист остановил его и сказал, что пока он тут, никто, кроме него, не имеет права приказывать.
Он стал перед Лалли на колени и, заметив, что тюремщики и солдаты так крепко связали преступника, что веревки впились в его тело, приказал помощникам отпустить веревки.
Лалли уже был не в состоянии говорить; он молча устремил свой взор на престарелого исполнителя. Кажется, он узнал его, потому что улыбка мелькнула на лице его, и невольная слеза скатилась по щеке.
С этой минуты к нему возвратились прежнее спокойствие и хладнокровие солдата, поседевшего на поле битвы.
Проехав сквозь толпы народа, наводнившего улицы, печальный поезд остановился на Гревской площади. Здесь осужденный должен был остановиться на несколько минут и выслушать свой приговор. Во время чтения, когда актуарий дошел до слов: «за измену выгодам короля», Лалли грубо оттолкнул его и не стал далее слушать. По лицу его видно было, что он страдает, не имея возможности говорить и возражать против этих обвинений. Поддерживаемый Жаном-Баптистом Сансоном он взошел твердой и верной поступью по ступеням эшафота. На площадке он устремил на толпу продолжительный и спокойный взгляд, показывавший больше, чем самая энергичная речь. Затем, обернувшись к престарелому исполнителю, он как будто хотел сказать ему: «Вспомни!» Жан-Баптист Сансон показал ему свою худую, морщинистую и дрожащую руку и указал на сына, стоявшего на краю эшафота и старавшегося спрятать от преступника широкое лезвие меча. Потом Жан-Баптист прибавил, что в том возрасте, в котором они теперь с Лалли, остается только умирать, но он надеется, что сильная рука сына исполнит обещание, данное отцом.
Лалли поблагодарил его кивком головы и стал на колени у плахи.
Шарль-Генрих Сансон приблизился и хотел уже замахнуться своим широким мечом правосудия, но в эту минуту его остановил Жан-Баптист. Несмотря на годы и следы паралича, твердой рукой освободил он рот графа и, почтительно сняв шляпу, нагнулся к преступнику:
— Граф, здесь я хозяин. Вы теперь мой гость, так же как тридцать пять лет тому назад в моем скромном домике. Я не хочу изменять данному слову. Вы теперь совершенно свободны. Народ слушает вас, говорите!
— Я уже слишком много говорил с людьми, теперь я намерен беседовать только с Богом, — возразил Лалли.
Вслед за этим он громким голосом стал читать молитву, которую привожу тут в том самом виде, в каком мой дед записал ее тотчас по своему возвращению с места казни.
«Господи! Ты видишь, что я невиновен в возводимых на меня преступлениях, но я согрешил пред Тобою, покушаясь на самоубийство, и за это справедливо наказан. Приемлю от рук этого человека ту казнь, которую Ты, в своих неисповедимых путях, предназначил мне (глаза его в это время остановились на престарелом Сансоне). Благословляю Тебя, Господи, за правосудие Твое. Я верю, что память моя будет отомщена и предатели будут наказаны».