Страница 51 из 102
Восьмидесятилетний старец ухватился за рукоять своей шпаги с живостью, доказывавшей, что лета не умерили его запальчивости, но почти в то же мгновение, заметив, вероятно, по волнению, поднявшемуся в кругу бандитов, что они ждут только его знака, чтобы поспешить к нему на помощь, он вложил шпагу в ножны и сказал, указав на Поля Берто:
— Было бы забавно возобновить через сорок лет нашу ссору подле Проклятой Ограды; но нам нельзя терять попусту время в личных делах, господин де Лонгеваль. Я велел привести вас сюда не для того, чтоб вы лишили жизни прежнего своего товарища и друга, а в надежде, что вы будете иметь столько влияния на этого несчастного, чтобы побудить его указать место, где он скрыл похищенные у товарищей деньги.
Бесстыдство, которое господин де Блиньяк сохранил в своем положении, возмутило Сансона де Лонгеваля, но в то же время он чувствовал болезненное сострадание к своему несчастному двоюродному брату, столь справедливо, но и столь жестоко наказанного за свою беспорядочную и распутную жизнь. Он встал подле него на колени и старался пробудить в нем раскаяние и в то же время побудить его к сознанию, которого от него требовали.
Поль Берто молчал, несмотря на все настоятельные просьбы, и, как бы желая положить конец всем этим уговорам, вдруг воскликнул дрожащим и отрывистым голосом:
— Я сознался во всем; я промотал эти деньги, я промотал их. Боже мой, ничтожных одиннадцать тысяч ливров, что это значит? Я спустил побольше этого. Разве ты не помнишь, начальник, когда мы остановились в Лондоне на обратном пути из Монреаля? Одиннадцать тысяч ливров, Спаситель! Да их бы хватило только на один день. Так как я сознаюсь в похищении ваших денег, то убейте меня. Убейте меня поскорее, я желаю смерти, я желаю смерти!
Нищие и убийцы, составлявшие шайку, не понимая жажды смерти, овладевшей престарелым нищим, с безмолвным удивлением посматривали друг на друга.
Блиньяк наклонился к своему прежнему другу:
— Не знаю, какая цель у тебя, — сказал он ему, — но уверен в том, что ты стараешься провести нас.
Время, о котором ты говоришь, Поль, прошло, и в настоящую минуту ты знаешь цену одному денье! Скажи-ка еще мне, почему удалил ты дочь, которую так любишь, с которой никогда не расставался, именно в тот день, когда я должен был прийти к тебе за отчетом в деньгах? Скажи, почему все наши поиски ее остались напрасными?
В то время, пока он говорил о дочери, глаза Поля Берто сверкали, и глубокий вздох вырвался из его груди; но он не отвечал на заданные ему вопросы.
Мой предок вмешался в разговор и рассказал де Блиньяку, как вечером того дня, в который были выставлены к позорному столбу прокурор и его соучастники, он встретил молодую девушку; не скрывая удивления, которое овладело им при виде ее изящного туалета и гнусной наружности ее кавалера.
Предводитель шайки произнес громкое проклятие и встал со своего места.
— Сто чертей! — вскричал он. — Негодяй, это дочь обокрала тебя! Отчего ты этого не сказал?
— Обокрала… — отвечал в необыкновенном волнении нищий, стараясь отчаянным усилием освободиться от веревок, — обокрала! Это ложь, слышишь ты, начальник? Нет, нет, не она, один я виновен в этом преступлении! Меня следует наказать! Обокрала! Моя дочь, ребенок, который так любит своего отца! Ах! Великий Боже! Кто мог выдумать это?
Блиньяк пожал плечами, обменявшись с Сансоном де Лонгевалем взглядом, означавшим, что предположение, бывшее минуту тому назад лишь подозрением, делалось несомненным фактом.
Однако он попытался еще раз спасти своего прежнего друга и спросил у бандитов, не встретил ли кто-нибудь из них дочь нищего, которую на языке мошенников называл Прелестноокою.
Один из бродяг отвечал, что, кажется, он точно видел ее в руанской карете возле человека, имеющего две профессии: вербовщика и шпиона; но отправлявшаяся в путь карета проехала так быстро, что он не уверен в своем предположении.
— Ну, хорошо! — сказал предводитель шайки, старавшийся, по-видимому, выиграть время. — Дрилльон и Мармот пойдут в Руан, и когда мы узнаем что надо, то дело негодяя может еще принять хороший оборот.
Сильный шум, поднявшийся в шайке, убедил его, что большая часть далеко не разделяет его мнения, и один злодей, бывший смелее своих товарищей, сказал, если деньги похитил не он, а его дочь, то единственная возможность заставить его сознаться в этом заключается в пытке.
Власть предводителя в этой республике бродяг была более номинальная, чем существенная. Его влияние основывалось на силе и смелости.
Не таково было положение бывшего товарища моего предка в полку де Ла Боассьер.
Как Сансон де Лонгеваль узнал впоследствии, господин де Блиньяк, предавшись всякого рода порокам и распутству, разорил дотла Поля Берто, которому стал злым гением, теснимый долгами, без всяких средств к существованию, возвратившись в Париж, закончил свою плачевную карьеру, сделавшись тем, кого в то время называли сельскими разбойниками, то есть грабителем на больших дорогах, и увлек в эту страшную бездну и несчастного переселенца. Под именем Большого Жака он составил шайку из бывших контрабандистов, беглых солдат, и во главе их разбойничал на больших дорогах Восточной Франции. Громкая слава, громкая молва о шестидесятилетнем бандите доставили ему истинную знаменитость среди людей его ремесла, что побудило парижских бродяг, которых он часто посещал, избрать его своим предводителем. Так он провел еще шесть лет в бродяжнической, обильной приключениями жизни. Затем, ограбив одного путешественника и получив из добычи свою долю в шестьдесят тысяч ливров, он поселился в Париже, куда ранее его отправился Поль Берто. Поль был не один: с ним была дочь, которую он прижил с принадлежавшей к шайке мулаткой во время своей бродяжнической жизни. Любовь к этому ребенку имела на него большое влияние. Хотя Поль и не полностью прекратил все свои отношения с прежними жалкими товарищами, но, по крайней мере, он уже не принимал столь деятельного участия в их мошеннических делах. Не решаясь расстаться с дочерью, он стал просить подаяния у дверей храмов. Что касается господина де Блиньяка, то, переменив место действия, он не изменил своего образа жизни. Картежные дома не менее больших дорог доставляли ему наживу; он находил там двойное удовольствие, удовлетворяя свою страсть к игре, преобладавшую в нем над всеми прочими, и встречая в них многочисленных простаков, позволявших себя обирать. Но среди этой новой жизни он скоро заметил, что влияние на людей, приобретенное грабителем больших дорог, большая часть которых имела достаточно смелости, чтобы отнять кошелек и обнажить шпагу, слабеет, и, несмотря на постоянно вызываемое к нему уважение, понял, что оно рухнет при первом его несогласии с большинством шайки. Заметив волнение, овладевшее собранием, этот глубокий политик, страшась утратить власть, которая становилась для него тем дороже, чем больше она ослабевала, был в нерешительности.
Чувство добра так глубоко врезано в душу человека, что даже тогда, когда она, вступая в открытую борьбу с обществом, попирает ногами все принципы правосудия, все законы чести, ему никогда не удается заглушить голос укоряющей его совести.
Несколько минут тому назад этот восьмидесятилетний, погрязший в преступлениях, грешник считал себя вправе обращаться запанибрата с бывшим своим сослуживцем. Теперь он ощущал какую-то неловкость, потому что свидетелем его низкого поступка должен был быть человек честный и благородный, и это смутное чувство совестливости, выражавшее душевный трепет, говорило ему, что глубокая пропасть разделяет его от этого человека, которого он с таким презрением назвал палачом.
Присутствие Сансона де Лонгеваля не только отнимало у него охоту казаться цинично веселым, но, кроме того, лишало его возможности притворяться чистосердечным, что единственно могло несколько говорить в его пользу; оно вынуждало его прикрыться маской лицемерия.
Блиньяк встал около нищего на колени и уже не принуждал его, а умолял во всем сознаться; он так униженно просил его, вызывал столько печали и жалости, причиной которых было непонятное упрямство Поля Берто, что несколько минут Шарль де Лонгеваль считал все это искренним.