Осколки сердца

Возле «Берёзки» Гаспаров потратил не более пяти минут на покупку с рук «чеков» (так называлась валюта, на которую торговали в «Берёзках»), и это меня крайне удивило. Он был решителен и ничего не боялся, а ведь возле тех магазинов шныряло множество блюстителей закона в неприметной одёжке. Мы выбрали видеомагнитофон и победно вернулись домой. Начались каждодневные просмотры фильмов.

Как-то вечером я приехал к нему и привёз кассету с моим вестерном. Прекрасно понимая, что фильм, мягко выражаясь, слабенький, я решил показать Гаспарову только самые выгодные сцены. К тому моменту я уже выяснил, Гаспаров режиссировал хорошо знакомые мне фильмы «Забудьте слово смерть», «Хлеб, золото, наган», «Шестой» и понимал, что он тяготел к вестернам. Стало быть, мои перестрелки и драки он мог оценить по достоинству. Мы пили чай и смотрели мой опус. Меня била нервная дрожь. Но когда на экране грянули выстрелы и в грязном салуне, устроенном в обычной советской квартире, на куски разлетелись одна за другой несколько бутылок, Самвел Владимирович пришёл в восторг.

– Это здорово! Я тебя беру к себе на курсы! Вот такие люди и должны снимать боевики. Как вы это всё сделали?

На седьмом небе от счастья – это было слишком малая высота для описания моего состояния. Я объяснил Гаспарову, в каких условиях мы снимали, как делали пламя револьверов, как били посуду, как строили декорации и на какую камеру снимали. Он слушал, словно я рассказывал сказку: ведь я снимал кино почти в подпольных условиях, отдавая этому процессу всё свободное время (вечером, ночью, в выходные), при этом каждый день отсиживал с девяти утра до шести вечера на своей официальной работе, занимаясь контрактами на импорт медикаментов.

В тот вечер я познакомился с женой Самвела (насколько я понял, он только-только женился).

– Моя жена – Наташа Вавилова. Знаешь такую актрису? – спросил он.

Наташа Вавилова! Александра из фильма «Москва слезам не верит»! Разве был в Советском Союзе хоть один человек, который не знал её?

Она пришла домой усталая, тихая, присоединилась к нашему чаепитию. Гаспаров смотрел на неё с нескрываемой нежностью. Казалось, не было для него ничего ценнее Наташи. Он как-то спросил её при мне: «Ты же не бросишь меня, правда?» Наташа с улыбкой отвечала: «Ну что ты, Сёма». Среди своих он был просто Сёма, но я обращался к нему только по имени-отчеству. Наташа была точно такой, какой я видел её на экране, и мне казалось, что я знаком с ней много лет – такой «привычной» были её лицо, голос, глаза. Мне почему-то не мешала большая разница в их возрасте. Лишь однажды, когда в гостях у них находился Наташин отец, я осознал, что Самвел годится Наташе в отцы.

Он поделился со мной своим желанием снять Наташу в фильме по повести Айвазяна о предвоенной и военной жизни Тбилиси. Он даже дал мне почитать книгу Айвазяна. Мне показалось, что роли для Вавиловой там нет, потому что речь в повести шла о школьнице, но в сценарии можно всё сделать по-другому.

Проверяя мою пригодность для кинематографа, Самвел поручил мне однажды написать сцену погони для сценария того боевика, который должен был сниматься совместно с Германией. Я дал волю воображению, отпечатал четыре или пять машинописных листов и на следующий день принёс их Гаспарову. Самвел прочитал всё внимательно, пока я с нетерпением ждал на соседнем стуле.

– Это очень много, – вынес он свой приговор. – Тут получится целая часть.

Что такое «часть» я не знал в то время. Позже, учась во ВГИКе, я узнал, что «часть» – это десятиметровый рулон киноплёнки. Но я понял, что в целом Самвел Владимирович одобрил ход моих мыслей.

– Ты сохрани это обязательно, – сказал он.

– Зачем?

– Не выбрасывай ничего из того, что пишешь.

Но этого «сценария» я не сохранил. Какая в нём ценность, если он не нужен для конкретной работы? Будучи молодым, я легкомысленно относился к таким вещам. Сколько всего выброшено – что-то со зла, что-то от отчаянья, что-то по неаккуратности…

Забегая вперёд, скажу, что моё сотрудничество с Гаспаровым так и не состоялось. Мне жаль, потому что в то время я мечтал делать именно то, чем занимался он.

Гаспаров любил кино, любил приключения, любил работу. Поскольку он был единственный киношник среди моих знакомых, мне казалось, что он лучше всех разбирается в кино и глубже всех пронизан творческим духом. Его критиковали за то, что он формально подходит к проработке характеров, уделяя внимание исключительно действию и стремительности сюжета. Это так, конечно, однако можно ли критиковать юмориста за то, что он не выступает с грустными историями, или наоборот? Гаспаров делал замечательные боевики, выдерживая их в строгом соответствии с классическими вестернами. Повторяю: он любил кино. Как-то он сказал: «Фильмом надо заниматься, пока горишь желанием. Это как заниматься любовью с женщиной – только пока есть страсть, пока не перегорел. И кино без страсти делать нельзя». Мне показалось, что это прекрасное определение.

Высшие режиссёрские курсы, куда Самвел обещал взять меня, не состоялись. Что случилось, мне не известно доподлинно, но Гаспарову отказали по каким-то причинам в наборе слушателей. Мой выигрышный лотерейный билет оказался без выигрыша. Наши дороги разошлись. Возможно, это к лучшему, потому что понемногу я охладел к боевикам и стал тяготеть к совсем иному кинематографу, хотя вестерны я люблю по-прежнему.

Когда-то Самвел Владимирович дал мне почитал книгу Айвазяна с автографом автора. Наши пути разошлись, а книга так и осталась у меня на книжной полке. Минуло много лет с тех пор. Разбирая книги, я обнаружил томик Айвазяна и решил, что книгу надо всё-таки возвратить. Просто так я не позвонил бы Гаспарову, но тут такой повод подвернулся – книга. Через справочник Союза кинематографистов мне удалось найти его домашний телефон. Трубку взяла жена.

– Наташа? – спросил я, узнав её голос (он совсем не изменился). – Как приятно слышать Вас!

Объяснил ей, кто я, она вспомнила и сразу дала мне номер мобильника, чтобы я договорился с Самвелом о встрече… И он пригласил к себе в офис.

Мне показалось, что он ничуть не постарел и вообще остался прежний. Ощущение, что двадцати с лишним лет, прошедших с последнего нашего разговора, просто не было. Он живо рассказывал о себе, о работе, ворчал немного, делился планами о поездке в Америку и о написании своих воспоминаний. Книга Айвазяна удивила его.

– Надо же! Она ведь с автографом! А я и не помнил! Спасибо тебе…

Я подарил ему что-то из моих книг, попрощался и уехал.

Теперь нет сомнений, что больше не свидимся.

ПРО ЧЕ ГЕВАРУ

Говорят, что легендарный Че Гевара держал меня на руках. Этого я не помню, но в нашу квартиру он приходил.

Мы жили в коммуналке, в полуподвальном помещении на улице Строителей, неподалёку от станции метро Университет. Соседями по квартире были испанцы – Виктор и Хуанита, бежавшие, как и многие коммунисты, в тридцатые годы из Испании от фашистов. Виктор тяжело болел, постоянно кашлял, а на спине и груди у него виднелись жирные шрамы – следы пыток. Хуанита была одной из самых известных испанок, живших в Москве в то время. Они были забавные люди, сильно обрусевшие; разговаривали между собой только по-испански, но часто вставляли русские слова: «Victor, quieres los огурчикос?» и всё в таком роде. Ещё среди испанцев была известна Мехида, у неё учился мой отец в Академии внешней торговли. Моя преподавательница испанского языка в МГИМО – рыжеволосая, высоченная бывшая баскетболистка – тоже училась у Мехиды. Вот так тесен мир.

Когда Че Гевара приехал в Москву в 1964 году, его повезли в гости к Николаю Трапезникову, проживавшему в нашем доме. Трапезников был знаменитостью в мире медицины (уже через год он возглавил онкологический центр). Не знаю, что свело моего отца с Трапезниковым, но они дружили. Это и послужило причиной, по которой Николай Николаевич повёл кубинского революционера к нам.

Поскольку испанская речь для меня была практически родной в то время, я не удивился, когда в коридоре возник ещё один испаноговорящий мужчина. Че прошёл в нашу комнату, где посредине стоял круглый стол, а вокруг лепились к стенам кровать, шкаф, трюмо и диван. Туда же пришли Виктор и Хуанита. Было шумно и дымно, потому что все курили. Че дымил сигарой, это запомнилось, потому что отличалось от привычных папирос.