Страница 15 из 19
Привал сделали к полудню. Амок внезапно остановил бег, и Кайн еле успел поймать сползающее тело всадницы. Женщина билась в судорогах, с губ стекала желтоватая пена, глаза закатились.
Он спешился, закинул подрагивающее тело на плечо, попытался взять жеребца под уздцы, чтобы отвести в тень, но тот прижал уши и заплясал на месте, далеко и опасно выкидывая длинные ноги. Мрачно сплюнув, Кайн оставил его, где есть, и отнес Мару на берег ручья, журчащего неподалеку в кустах. Уложил на землю, попытался напоить чистой водой, но её горло словно разучилось глотать - вода выплескивалась сквозь стиснутые зубы и текла, впитываясь в тонкую ткань рубашки. С сомнением посмотрев на неё, монах рискнул оставить женщину одну - следовало напоить Мару успокоительным травяным отваром, а для этого надо было запалить костер и вскипятить воду. Когда Кайн вернулся, таща сухие ветки - женщины на берегу не было. Амок пасся у воды, иногда тянул морду к прохладе ручья, но пить не спешил - пофыркивал, мотал головой, словно удивлялся тому, что видел. Монах бросил ветки и поспешил к нему. И застыл. Мара лежала на спине. Небольшая глубина ручья позволила воде только покрыть её лицо и разметать волосы в тщетной попытке унести по течению. Чёрные пряди змеились и стелились по дну, сбиваемые неровным током воды, обрамляли худые щёки. Перевязь женщина предусмотрительно оставила на берегу, но это всё, на что хватило сил - она лежала на дне в одежде и сапогах, и вовсе не походила на утопленницу. Кусая губы, Кайн разглядывал Мару, не делая попыток спасти. Потом резко развернулся и занялся костром и отваром. Спустя некоторое время плеск воды за спиной подсказал ему, что она пришла в себя. Когда монах мельком кинул взгляд через плечо - увидел её, обнажённую, роющуюся в своей седельной сумке. Коричневые следы кнута на спине казались шнуровкой чудовищного платья. С треском переломилась толстая ветка, которую Кайн держал в руках, и он резко отвернулся.
Мара разыскала длинную рубашку из тонкого полотна, натянула на быстро высохшее под полуденным солнцем тело, нашла ветки с рогатинами на концах, натыкала их вокруг костра, развесила одежду и сапоги на просушку. Расседлала Амока, обтерла серую шкуру пучком травы, приласкала коня и села, наконец, у огня, насмешливо посверкивая глазами.
- Скажи мне, монах, это правда, что Пресветлая Сука принимает служение только тех мужчин, которые ради нее отказываются от самого дорогого?
Он попробовал зерновую кашу, которую заправил кусочком сала, щедро положил в глиняную миску, протянул женщине. Подвинул кружку с отваром, даже запах которого горчил в воздухе.
- Сначала выпей, - кивнул Кайн на кружку и без перехода ответил: - Правда.
- И кто это сделал с тобой?
- Ты видела.
- Настоятельница?
Кайн кивнул.
- Должно быть, торжество сверкало в её глазах ярче звезд, - усмехнулась Мара и, морщась, выпила залпом отвар, - когда твоя гордость сморщилась в её руке кусочком окровавленной тряпки.
Монах пожал плечами.
- Ей приходилось делать это и ранее. Но не часто. Поэтому она переживала, как бы не сделать мне хуже. И была скорее сосредоточенна, чем торжествовала.
- А что чувствовал ты? - Мара подалась вперед.
Кайн положил каши и себе, устроился напротив, готовясь к долгому разговору.
- Я думал, что почувствую облегчение, - медленно сказал он, глядя в огонь. - Но я ошибался. И когда понял, что жертва не принесла желаемого - вновь был близок к безумию. Ведь я так сильно верил!
- Ты сказал - 'вновь'! - Мара начала есть. - Значит, был безумен и раньше?
- После пожара, который уничтожил мой дом и... меня самого, - кивнул монах. - Я искал смысл существования того, что видел в зеркале, и не находил. Пока не понял однажды, что это плата за содеянное ранее. С тех пор я ищу себе прощения.
- А за каким кракеном тебе нужна я? - поинтересовалась она, прищурившись.
Кайн взглянул ей прямо в глаза. Помолчал, следя, как полуденные знойные тени разукрашивают радужки разными оттенками лазоревого.
- Теперь ты - мое служение! - просто сказал он и неожиданно цинично усмехнулся. - Считай, что мне было откровение Пресветлой. За тебя я положу жизнь, если потребуется.
Женщина разглядывала его, словно невиданную прежде рыбешку, склонив голову на бок. Сдунула непослушную прядь с лица и вдруг отшвырнула миску в сторону и расхохоталась так громко, что с деревьев вспорхнули спугнутые лесные птахи. Поднялась, и, все еще хохоча, скрылась в кустах.
Монах доел кашу, подобрал брошенную миску, сполоснул посуду в ручье и сел на берегу, глядя на течение, ласкающее разноцветные камешки. Его губы привычно зашевелились, повторяя псалмы. Конечно, никакого откровения не было. Кайн просто знал, что отныне его место рядом с ней, и рано или поздно он умрет на её руках, обретя, наконец, то, к чему так долго и так мучительно стремился...
Мара прижалась животом и грудью к стволу дерева, обхватила его руками, как обхватила бы любимого, и застыла, вдыхая запах разогретой коры, древесных соков. Сквозь тонкую ткань рубашки шероховатость и морщины дерева будто ощущались кожей, и она коснулась их лбом и щеками, и губами. Дерево было живым и благосклонным. Пускай не дарило жизнь, подобно воде, но делилось душевным спокойствием, внутренней силой и свободной волей существа, живущего по законам не человеческим, а природным. Стихия растений не являлась первоначальной, как стихия воды, всепоглощающей, как стихия огня, непоколебимой - как земля, легковесной - как воздух. Но, как и всякая стихия, могла бы поделиться с Марой своими чертами. Даровать волю в безволии, силу в бессилии и мудрость в молчании - если бы она захотела взять. И, возможно, часть боли, вызываемой воспоминаниями, свернулась бы сухим листом и осыпалась осенним прахом, оставив лишь терпкий аромат горечи на губах. Но Мара была молода. Вместо того чтобы растворить свою боль в том, что предлагала природа, она скручивала ее пружиной столь туго, что иногда казалось - еще немного, и она, Мара, не выдержит. Обхватит цепкими пальцами рукоять старого капитанского кортика, зайдет по грудь в океанский прибой и полоснет себя от уха до уха по горлу, позволив красному порезу дарить волне нежные розово-алые тона. Подобные мысли впервые вернулись после расставания с Такайрой. Его жажда жизни и неукротимые ласки, каждый день рядом с ним, прожитый, как последний, схватки и погони, в которых они то и дело участвовали - не позволяли возвращаться этой тоске, временами накатывающей, словно туман, шедший с болот, окрашивая жизнь в серо-жёлтые унылые краски. Тогда Мара становилась безвольной, словно в прядях ещё играл самоцветами роскошный гребень, которым Ганий заколол её волосы, едва понял, что ни он, ни слуги не могут справиться с грязным, худым и яростно сопротивляющимся новым приобретением.
Мара развернулась, обхватив ствол ладонями. Окружающее плыло перед глазами. Что такого было в яде лесничих, что взбаламутило и перемешало слои памяти, поднимая на поверхность вещи, о которых она предпочла бы вовсе не вспоминать?
Справа мелькнула в кустах тень и затихла. Она повернула голову, почуяла опасность, но видение уже оттянуло зрение туда, где яркие пятна от солнечного света играли на стенах, занавешенных шелковыми платками, где мелодично звенели многочисленные лампадки из разноцветного стекла под потолком...
...Спустя пару месяцев после сделки Мара покорно сидела в углу комнаты, сложив руки на коленях и глядя в пол. Тяжелый черепаховый гребень, украшенный опалами и изумрудами, придерживал боковые пряди волос, открывая лицо. Чёрные локоны, чистые, расчесанные и умащенные благовониями, рассыпались по серебристой ткани платья, которая, хотя не была прозрачной, не скрывала ничего, отображая малейшую выпуклость или впадинку на коже. Её руки и ноги были украшены тонкими серебряными браслетами, скромный серебряный обруч рабыни на продажу, рабыни, еще не обретшей хозяина, оплел высокую шею. Иногда Ганий просил что-нибудь сделать для него - принести воды, подмести в лавке или подать гостю положенный кубок гостеприимства. Понуждал Мару к движению не для себя - для покупателей или их посредников, заходящих в лавку. Слух о новой жемчужине рынка уже пополз улицами и переулками Невольничьего квартала, и металлические трубочки, издававшие приятный уху звон, едва открывалась входная дверь, пели чаще обычного. Но, разговаривая с покупателями, которые предложений пока не делали - приглядывались, Ганий всё чаще посматривал в сторону двери. Он ждал иного гостя. Вопрос был в том, как скоро до того дойдет молва о странных рубцах на шее Мары. Ганий знал, что это произойдет обязательно и неумолимо, как судьба, но всё же переживал и начинал нервничать. И все-таки он пришел. Эрл Дарий - Мастер-распорядитель ежегодного Большого торга, мужчина редкой, утонченной красоты и строгих, даже суровых манер. Поговаривали, что эрл - один из незаконнорожденных детей Пресветлого. В это верилось - стоило взглянуть в чуть раскосые, рысьи глаза цвета старого ореха, увидеть гордую посадку точёной головы, благородную седину на висках и в аккуратно выстриженной бородке.