Страница 9 из 20
Вместо сердца
Когда Бог создавал москвича, подходящих сердец в мастерской не оказалось, поэтому он временно поставил москвичу моторчик. Мол — пусть пока так живёт, а как подходящее сердце освободится — заменим. Вот, скажем, у карфагенянина возьмём, всё равно ему за ненадобностью, Карфаген-то по любому должен быть разрушен, а пока он не разрушен, москвич и с моторчиком поживёт, не перегреется. Тем более, что моторчик вечной батарейкой снабжен.
Сказано — сделано. Поставил Бог москвичу моторчик — и забыл, как водится, дел-то много, всё не упомнишь. И даже когда питерца создавал — не вспомнил, что москвич у него так до сих пор с моторчиком вместо сердца бегает. Ещё удивился: надо же, какого я прыткого москвича создал, что тот взял и Петербург придумал, мне такое в страшном кошмаре не снилось, а он, гляди-ка ты — в жизнь воплощает.
Да и с питерцем, кстати, не всё гладко вышло. Ему сердца тоже не хватило. В мастерской, конечно, были какие-то сердца, но Богу показалось, что они не слишком подходящие. Дав ангелятам задание сделать самое лучшее сердце для питерца, Бог поставил ему вместо сердца вторую, дополнительную совесть. Совесть, если хорошо за ней ухаживать, работает не хуже моторчика. Только батарейки вечной в ней нет — в роли батарейки выступает сам питерец. К счастью, он об этом не знает.
А ангелята так и не сделали сердце для питерца. Застыли перед флип-чартом, на котором размашисто начертано: сделать для питерца самое лучшее сердце. Боязно же — вдруг получится не самое лучшее. Так питерец и кормит собой свою вторую совесть — уже триста с лишним лет.
Это была любовь
Москвич встречает её на улице, случайно. Хватает за руку, совершает признание. Получает отказ. Не расстраивается, делает предложение. Получает в ответ круглые глаза. Воспевает эти глаза в песне, такой чудовищной, что при первых же её звуках во всех окрестных машинах смолкает Радио Шансон, а заодно и сигнализация.
Москвич добивается своего, играет свадьбу, живёт долго и счастливо год или даже два, меняет пристрастия, исчезает в неизвестном направлении, присылает письма с Воркуты, Мыса Доброй Надежды и из соседнего квартала, на каждый день рождения высылает ребёнку денег на карманные расходы. Где-то лет через пятьдесят, перебирая старые, ещё бумажные, фотографии, находит свадебное фото и удовлетворённо произносит: «Это была любовь!» Присутствующие при этом событии жители самых разных городов мира, с затаённой завистью в голосе признают, что жизнь у их друга удалась, а сами при этом держат фиги в кармане и думают про него всякие гадости, но вслух сказать не решаются.
Питерец встречает её в гостях. Добрые друзья нарочно сговорились и решили познакомить двух таких похожих друг на друга людей — вдруг им от этого будет счастье? Питерец деликатно не замечает её где-то с полгода: чтобы не подумали, будто в гости он только за этим и ходит. Друзья уже сами не рады, но терпят, старательно созывают компании раз в неделю, и вот, наконец, чудо случается! Питерец открывает глаза пошире и видит её. Ещё через год он принимает решение совершить совместную, ни к чему не обязывающую, прогулку по ночному городу. Проходит ещё лет пять. Друзья уже устали ждать и уехали в Петергоф, и там, кстати, открыли очень неплохой кабак. Лишенный привычной поддержки питерец собирается с силами и совершает признание. С сожалением узнаёт, что опоздал на два месяца. Сочиняет стихи (гениальные) никому их не показывает, сжигает, пепел съедает, видит видение, уезжает к друзьям в Петергоф. Ещё через десять лет сочиняет следующее стихотворение, решается на повторный штурм, получает согласие, не верит своему счастью, настолько, что, дабы собраться с мыслями, уезжает в кругосветное путешествие, возвращается, чтобы воссоединиться с объектом, теперь уже навсегда, узнаёт, что снова опоздал, сочиняет третье и последнее стихотворение, больше уже предложений никому не делает, живёт у друзей в Петергофе. Незадолго до смерти, перебирая вместе с чужими внуками семейный альбом, находит фотографию, случайно сделанную во время первой встречи и думает: «Это была любовь…» Фотографию изымает и сжигает, пепел съедает, но ничего уже не происходит.
Парад двойников
Покуда Москву украшают чугунными Петрами, Питер заводит у себя Петров натуральных. В смысле — живых, настоящих, переделанных из обыкновенного человека, упакованного в царский мундир. Возле каждой достопримечательности непременно бродит какой-нибудь Пётр.
Достопримечательности побогаче позволяют себе даже прибавить к нему парочку фрейлин или, скажем, сильно исхудавших императриц. Ранг и статус достопримечательности можно сразу угадать по приставленному к ней Петру. В каждом парке, в каждом сквере, возле каждого мало-мальски памятного здания топчется, как часовой, какой-нибудь царь-плотник. Солидные памятники архитектуры могут позволить себе высоких, статных Петров с натуральными густыми усами, прочие ограничиваются скромненькими, в обвислых панталонах, в накладных усах и в преогромных треуголках, то и дело сползающих на ухо.
В местах скопления интуристов очевидцы наблюдали политкорректно чернокожего Петра. То ли это иностранный гость решил устроить маскарад и арендовал царский костюм за 200 долларов в час, то ли это был такой Доктор Джекил Мистер Хайдович — Арап Петра Великого, он же Пётр.
В Москве набор бродящих в толпе VIP-персон прошлого чуть разнообразнее. На Красной площади нередко можно заметить Ивана Грозного, который шаркает в домашних тапочках со стороны Кремля на лобное место — смотреть, как там кого-нибудь казнят.
Следом за ним идут два дюжих стрельца (бывшие Петры, сбежавшие в Москву, где платят больше). Возле мавзолея шныряет юркий Ленин, нарочито картавит и стреляет у граждан папироску за папироской. Николай II извиняющимся тоном предлагает всем желающим сфотографироваться на память. А вот Юрию Долгорукому, кажется, повезло: особых примет у него не было, поэтому изображать его никто не берётся.
Украсим город
В Москве город украшают так: берут много-много чугуна, придают ему какую-нибудь узнаваемую форму и ставят там, где люди ходят. Это означает, что в Москве полная демократия, искусство принадлежит народу, и всякий представитель народа может на фоне этого искусства сфотографироваться. Некоторые москвичи приводят своих иногородних друзей к памятникам и говорят: «Вот. Искусство. Мне принадлежит.» И друзья сразу начинают завидовать, а потом своим односельчанам рассказывают, как зажрались москали и не пора бы им уже и честь знать. Из этих рассказов рождаются мифы о том, что у москвичей дома унитазы из золота и хрусталя, что провоцирует в нестоличном народе ненависть и злобу.
В Петербурге живут люди пугливые и экономные: чугун понапрасну не расходуют, потому памятники делают маленькие, меньше человеческого роста, а поскольку никакой человек не хочет, чтобы памятник ему был меньше его самого, памятники ставят зайчикам, котикам, крыскам и птичкам. Под это дело котики, крыски и птички совсем борзеют и перестают людей за людей считать. Прилетает ворона из глубинки к своей подруге, живущей в питерском дворе, и сразу начинает завидовать. А та еще больше масла в огонь подливает: «А вот это памятник коту Ваське, которого я одним ударом зашибла!» Тут приезжей вороне вообще плохо с сердцем делается.