Живи!

Мысли путаются, голова кружится. Не остается ничего, что можно сказать. Хочется спрыгнуть с телеги, но это будет последнее, что я сделаю. Надо расспросить девчонку о том, что произошло, но не хватает смелости. Она не смотрит на меня, злится, лицо ее побледнело, а на щеках, наоборот, выступил румянец; я смотрю на ее чеканный профиль — резким, как у робота, движением она подносит сигарету ко рту и крепко затягивается. Подхваченный ветром летит табачный пепел.

Возница поворачивается и беззлобно ругается:

— Ирка, паршивица, солому не подпали!

Я молчу, жадно впитывая информацию. Имя девчонки — это уже что-то, да, несомненно, ее зовут Ира. И я запомню это, заполню мозг нужными сведениями и выясню, в конце концов, что произошло. Только надо повременить, не дать им понять, что раскусил их.

— Да пошел ты, — огрызается она.

Не слишком-то вежливо! Однако я не вмешиваюсь, наблюдаю. Терпеливо жду, когда девчонка назовет имя возницы. Но Ирка молчит, смотрит на меня внимательно, глаз не отводит.

— Чего уставился? — не выдерживает она.

— А что, нельзя?

— Жениться не хочешь, а уставиться — так без проблем!

— Если просто смотреть на человека и не предлагать ему жениться, то никаких обязательств друг перед другом не появляется.

— Тогда почему у самых разных народов мира считается моветоном долго смотреть друг другу в глаза? — спрашивает она звонко и с видом собственного превосходства сплевывает на дорогу. Плевок сбивает в полете стрекозу, насекомое бьется в бурой пыли, взбивает ее быстрыми крылышками и не может подняться в воздух.

— Что за слово такое, «мовытон»? — дурачась, переспрашивает возница. — А ну — тпр-р-ру! — Он поворачивает к нам красное лицо, поводит большим носом и заявляет, жмурясь, будто от удовольствия: — Помочиться ра-адимой надо.

— Откуда ты знаешь, что лошади мочиться надо? — кипятится Ира.

— Эр-р…

— И почему, мать твою, ей надо мочиться каждые пять минут?! — Ира, распалившись, срывается на крик.

— Ты как со старшим разговариваешь?! — не выдерживаю я. Ира смотрит на меня удивленно. Возница, улыбаясь до ушей, кивает:

— Правильно, господин Влад, так ее. Вконец распоясалась негодница!

— Друг другу в глаза можно смотреть бесконечно долго, — объясняю. Воспоминания не возвращаются, но я начинаю чувствовать всё большую симпатию к этим людям, словно знаю их давным-давно, и с самого младенчества прикипел к ним сердцем. — Это тебе не женитьба, Ирка!

Ее пожилой спутник кивает, и девчонка фыркает:

— За дорогой лучше смотри, Лютич!

Лютич, отмечаю про себя, ага. Вот как мы заговорили, как пташечка запела! Ты только посмотри — Лютич! Нет, с женитьбой погодим. Ну, что скажешь, а? Тьфу!

Возница хмурится, машет рукой: мол, да ну вас, — и кричит: «Н-н-но!» Лошадка прядает ушами и продолжает унылый бег.

Девушка смотрит на меня, я — на нее, наши глаза мечут молнии: никто не отводит взгляд, потому что в этой игре тот, кто первый посмотрит в сторону, проиграет. У Ирки красивые зеленые глаза, хотя и не совсем зеленые: по краям радужки — яркие, изумрудные, а ближе к зрачку — с желтизной, с прожилками загадочными. Может, это от солнца так, но кажется, что прожилки — оранжевого цвета. Очень красивые глаза у Ирки. Кожа гладкая, бархатистая, носик вздернут кверху, под ним — пара-тройка коротеньких бесцветных волосков. Выбившиеся из-под платка темные пряди падают на лоб. Ирка — подросток, но она уже прекрасна, из нее вырастет красивейшая женщина. Какое-то новое чувство возникает во мне. Может, любовь? Но это невозможно, это как отец с дочерью! Окстись, старый сукин сын! — говорю себе. — Что за мысли? Может… воспоминания? Вдруг у меня с этой вертихвосткой что-то было? Да нет, дикость какая-то. Чувствую, что краснею, и прячу глаза. Ирка смеется, подпрыгивая в телеге, отчего та тревожно скрипит.

— А ну прекрати! — цыкает старик Лютич. — А то провалимся и сгинем.

Ирка успокаивается и, хитро подмигивая, машет рукой с зажатой в ней сигаретой.

— Я победила тебя.

— Поздравляю, — бурчу.

— Тпр-ру, ра-адимая! — Лютич поворачивается к нам и довольно сообщает: — Помочиться мила-ай нада-а.

— Я заметил, — отвечаю хмуро.

— С такой скоростью мы в Лайф-сити и к вечеру не доедем, — возмущается Ирка. — А твоя лошадь, Лютич, умрет от обезвоживания.

Лютич невозмутим, ему спешить некуда. Он никогда не суетится, этот старик, вдруг догадываюсь я. Он всегда спокоен. И в самой необычной ситуации, даже если она грозит опасностью, останется рассудительным. Я вспоминаю… Некоторые считают Лютича туповатым, но это не так. Он просто медлителен, как робкий первый снег, как легчайшие дуновения бриза. Он должен всё взвесить и сто раз обдумать. Он из тех, кто отмеряет не семь, а двести раз, прежде чем отрезать. Лютич повторяет эту пословицу всем подряд и рассказывает, что изначально это был лозунг хирургов, написанный на латыни. Но Лютичу никто не верит. Обычно над ним смеются, но могут и поколотить, пару раз такое случалось. Его единственные друзья — я и Ирка, сами отчасти изгои.

Эти знания приходят ко мне будто солнечный удар, и я без сил опускаюсь на подушку, чувствуя, как на лбу выступает пот. Воспоминания возвращаются одно за другим, как если бы сердце мира впихивало их в меня удар за ударом равными порциями. Теперь я знаю, что мне надо. Мне нужен намек, какой-то толчок, чтобы воспоминания начали возвращаться…

Лежу и смотрю в небо. Его загораживает Иркино лицо: девчонка встревоженно смотрит на меня.

— Владька, что-то случилось? Ты побледнел…

— Всё нормально, — отвечаю скованно. — Так. Нездоровится что-то…

Она смеется:

— Да ладно тебе! Ты же никогда не болеешь!

— А, ну да, — говорю. — Значит, просто грустно.

— Хочешь, лягу рядом, поглажу тебе руку?

Долго смотрю на девушку. Очень хочется прикоснуться к ее щеке. Нет, не может у нас ничего быть, я никогда не пошел бы на такое. Она мне в дочери годится, а если б я был годков на десять старше, то при известном везении — и во внучки. Что-то здесь не так. Отворачиваюсь и утыкаюсь носом в подушку. Ирка обиженно сопит у меня за спиной; поскрипывает солома — девчонка возвращается в свой угол тележки. Лютич вновь осаживает гнедую клячу:

— Тпр-ру, ра-адимая!

Мой родной город Кашины Холмы не такой уж и маленький, хотя и не большой, конечно. Когда меня выгнали, я, проведя ночь на заброшенной стройке, первым делом взобрался в кабинку подъемного крана и оттуда разглядывал город, раскинувшийся между холмов в пойме высохшей некогда реки. Множество частных одно— и двухэтажных домиков, панельные и кирпичные новостройки, несколько высоток в центре, две кольцевые троллейбусные ветки, завод точного машиностроения со швейной фабрикой, открытый бассейн на крыше спортивного комплекса, теперь пустой и пыльный, и роскошное готическое здание ратуши — всё это Кашины Холмы. На взгорье к северо-востоку — черное обугленное пятно до нескольких сот метров в поперечнике, из него, словно гнилые пеньки зубов, торчат обожженные кирпичные развалины. Когда-то там был крупный химический комбинат по производству пластмассовых изделий; во время первого дня игры погибло много народу, а на комбинате свирепствовал пожар. Хорошо, что пламя не перекинулось на жилые кварталы.

Стоя в поскрипывающем ржавыми сочленениями башенном кране, я прощался с городом. На высоте хозяйничал пронизывающий ветер, он проникал в кабину сквозь выбитые стекла, заставляя ежиться и втягивать шею в плечи. Я не имел никакого представления, куда пойду, но чувствовал себя прекрасно: тело после вчерашних побоев ничуть не болело, голова была необыкновенно ясной, а холод — бодрил. Единственным человеком, по которому я скучал, оставалась Марийка. Но она отреклась от меня. Вернуться? Попробовать объяснить ей?

Нет.

Тогда мне казалось, что она сделала окончательный выбор, прогнав меня. И это после того, как я вылечил ее! Что ж, сказал я себе, пора и тебе, Влад, выбирать.