Страница 165 из 166
Тара взяла с собой магнитофон. Она включила его на полную громкость, чтобы перекрыть шум двигателей, и поставила последний диск «VTO», тот самый знаменитый концерт, в котором поет ее мать, и я не стал говорить ей, что не согласен с ее выбором, потому что в такой момент с нами должна быть Вина. Под нами стоял город — холодный, зубчатый и величественный, как Гималаи. Парк был пуст, если не считать пары лыжников и нескольких одиноко гуляющих, укутанных, как медведи, людей. Фонтаны и пруд замерзли; я взглянул на Манхэттен с неба — он был завернут в зиму, как подарок.
Пилот торопил нас, мы должны были развеять прах. Клея неохотно отдала ему урну, и Ормус улетел от нас к городу, который он так любил, он стал маленьким темным облаком, рассеявшимся над великой белой метрополией, потерявшимся во всей этой белизне; он смешался с нею и исчез. Да упадет его прах на город, подобно поцелуям, думал я. Пусть из тротуаров и кустов, где он лежит, прорастут песни. Да будет музыка. Из Тариного магнитофона лился голос Миры, конец «Dies irae», и сидящая рядом со мною Мира стала подпевать:
Безо всякой причины мне вдруг вспомнилась Персис Каламанджа — Персис, самая красивая девушка на свете, которая берегла себя для Ормуса — и потеряла себя. Я увидел ее снова, все еще молодую и красивую, все так же стоящую на крыше ее давно снесенного дома в самом сердце Бомбея, на Малабар-хилл, а над ее головой разноцветные индийские змеи устремлялись вниз и воспаряли в небо, играя и воюя друг с другом. Оставайся там, где ты есть, Персис, думал я, не шевели ни одним мускулом. Не старей, не меняйся. Пусть все мы превратимся в пепел и нас развеет по ветру, но ты оставайся на своей старой крыше, Персис, оставайся там навсегда, в вечернем бризе, молча наблюдай за небесными танцорами. Я хочу видеть тебя такой: вечной, неизменной, бессмертной. Сделай это для меня, Персис. Любуйся этими праздничными змеями.
В сегодняшней газете прочитал, что застрелили одного человека, который пел в стиле «рай». Все больше становится мест на планете, где пытаются напрочь стереть пение с лица земли, где могут убить за то, что ты напеваешь себе под нос какой-нибудь мотив. Этот певец в целях предосторожности отправился в изгнание, сменив свой дом в Северной Африке на темную конуру в Марселе. Убийцы выследили его и все равно застрелили. Паф! Паф! Я читаю некролог в «Таймс» и думаю, сколь удивителен этот мир.
«Рай» — это музыка. «Рай» — это нечестивые звуки радости.
Не так давно в Италии было мощное землетрясение, и Ассизи, город Мириных предков, серьезно пострадал. Когда я услышал эту новость, я не подумал о сотрясающих землю войнах и рвущих ее бомбах. Я вспомнил о Марии из другого мира и ее учительнице, спокойно говорившей перед моей видеокамерой, когда вокруг рушился ее мир. Может быть, все начинается снова, подумал я. Может, еще одна версия мира столкнулась с нашей, и мы начинаем ощущать эти первые толчки, первые вибрации. А может, настал момент Большого Схлопывания [377], и на этот раз у нас ничего не получится, какими бы сильными мы себе ни казались, с каким бы успехом мы ни противостояли этому до сих пор. А может быть, нет нужды строить гипотезы по поводу столкновения с другой реальностью. Предположим, что земле просто надоели наша жадность и жестокость, наше тщеславие и фанатизм, наше невежество и злоба, расправы над певцами и другими невинными. Предположим, что у самой земли появились сомнения на наш счет, или она уже приняла решение распахнуть свои челюсти и проглотить нас, всех нас, несчастных. Так же, как однажды Зевс истребил род человеческий, наслав на него потоп, и только Девкалион выжил, чтобы вновь заселить землю существами, которые были не хуже и не лучше умерших.
Сегодня я встал рано, сварил кофе, выжал апельсиновый сок и разогрел кексы. Сегодня выходной. Я слышу, как Мира и Тара спорят, смеются, дурачатся с Тариной дворняжкой, Цербером, благодарным старым бездомным псом, которого мы, похоже, уже подобрали. Они скоро выйдут. Мы съехались вместе в «Орфее» — после смерти Баскья Мира заняла его этаж, так что места много, — и дела идут хорошо, действительно хорошо. Я не хочу сказать, что нет никаких проблем, потому что они есть, главным образом в традиционной сфере, когда речь заходит о втором ребенке, только у нас всё наоборот. В нашей ситуации ребенка хочу я. У Миры ребенок уже есть, и она вовсю занимается своей карьерой, ее первый сольный альбом «After» [378]стал платиновым за несколько недель; она только что закончила работу над новым фильмом, и от предложений нет отбоя. Не самое подходящее время для беременности, так она говорит. Но мы обсуждаем это. Вопрос открыт для обсуждения. Он все еще на повестке дня.
Есть еще и мое прошлое. По мнению Миры, я не совсем вывел Вину за свою систему координат. Мира считает, что я до сих пор сравниваю ее с нею — в физическом, психологическом отношении, сравниваю их голоса. Я говорю ей, что если это и так, то я делаю это не специально, я изо всех сил стараюсь избегать этого. Она терпеливая женщина, она подождет.
И Тара. Тару я люблю. Как случилось, что она растет и волосы у нее становятся такие же жесткие и непокорные, как у Вины, а кожа заметно темнее, чем у матери, — понятия не имею. Может, у Луиса Хайнриха была бабушка, о которой мы ничего не знаем? В любом случае, у нас с Тарой есть одна общая черта, очень важная: окруженные со всех сторон музыкантами, мы не можем спеть ни ноты. Это сделало нас союзниками до самой смерти, мушкетерами, в мире, где над нами без конца насмехается самодовольная пьяно-музыкальная элита.
«After», титульная песня альбома, — это Мирина элегия Ормусу. You were the stranger that I needed, the wanderer who came to call. You were the changer that I needed. Now you're just a picture on my wall. And everything is stranger after you [379].
Во всех древних мифах так или иначе всегда наступает момент, когда боги уходят из жизни смертных мужчин и женщин, они умирают, чахнут или удаляются на отдых. Они покидают сцену и оставляют нас на ней одних, а мы, запинаясь, декламируем свои строчки. Это и есть, намекает нам миф, зрелая цивилизация, когда боги прекращают соревноваться с нами и толкать нас, совращать наших женщин и использовать наши армии, чтобы загасить кровью наших детей свои проклятые ссоры; это время, когда, все еще бросая на нас косые взгляды, все еще готовые к любовным подвигам, все еще лелея свои капризы, они уходят из мира реальности в вымышленную страну — Олимп, Валхаллу, — позволяя нам делать все что заблагорассудится, без их автократического вмешательства.
Любовь Ормуса и Вины, больше, чем что-либо другое в моей жизни, приблизила меня к пониманию мифического, сверхъестественного, божественного. Теперь, когда их нет, настоящая драма окончена. То, что осталось, — это обычная человеческая жизнь.
Я смотрю на Миру и Тару — мои острова в штормовом океане — и чувствую желание поспорить с решением рассерженной земли стереть нас со своего лица, — если она, конечно, действительно приняла такое решение. Вот она, добродетель, не так ли? Страх и растерянность по-прежнему владеют нами, не отрицаю, но мы способны и на это: добродетель, пьющая апельсиновый сок и жующая кексы. Вот обычная человеческая любовь, на которую я опираюсь. Распадайся на части, если это так уж необходимо, надменная планета; стаивайте, вершины; содрогайтесь, камни. Я стою на своей земле, вот здесь. Я нашел ее, я ее заработал, заслужил. Она моя.
376
См. примеч. 358.
377
Подобно тому как в квантовой физике Большой Взрыв считается началом эволюции Вселенной, Большое Схлопывание — это ее конец.
378
После ( англ.).
379
Ты был незнакомцем, которого я ждала, заглянувшим ко мне скитальцем. Ты изменил мой мир. Теперь ты всего лишь фотография на стене. И после тебя все стало чужим.