Вересковая принцесса

Илзе взглянула на «празднично украшенное» животное и тотчас отвернулась, пряча улыбку, — я ни за что на свете не должна была догадаться, что её ужасно забавляет моя «вечная чепуха».

Они уже поужинали без меня. По большой горке картофельных очисток у одной из тарелок я увидела, что там сидел Хайнц. Илзе убрала — на сей раз без нравоучений — остывшие картофелины с моей тарелки и положила мне пару горячих яиц всмятку. Я слышала, как Хайнц мастерил что-то на заднем дворе, и Илзе бегала туда-сюда в непрерывных хлопотах — у неё ещё была «куча дел». Разумеется, момент был неподходящий, но всё же я задала вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Илзе, как называется дом, где живёт мой отец?

Она как раз собиралась отправиться на задний двор.

— Ты хочешь ему написать? — спросила она поражённо.

Я громко рассмеялась.

— Я? Написать письмо? Ах, Илзе, это звучит ужасно смешно!.. Нет, нет, я только хочу знать, как зовут тех людей, у которых он сейчас живёт!

— Ты хочешь знать это прямо сейчас?

Я не решилась ответить «Да», но, наверное, Илзе прочитала ответ в моих горящих от нетерпения глазах. Она молча отправилась в гостиную и вернулась со шкатулкой, которую сунула мне в руки.

— Вот, поищи адрес сама — я его не помню. Но смотри, ничего не потеряй и не перепутай там всё!

Она вышла. Как аккуратно и упорядоченно лежали в маленьком ящичке письменные свидетельства сообщений между Диркхофом и внешним миром!.. Здесь была тоненькая связка писем отца; все они были адресованы Илзе и содержали лишь несколько вежливых строк, приветы моей бабушке и мне, а также неизменно отрицательный ответ на периодически повторяющуюся просьбу Илзе забрать меня из Диркхофа, чтобы я могла посещать нормальную школу. На приходившие письма всегда отвечала только Илзе — несколькими короткими строчками, старательно написанными крупным твёрдым почерком. Я же писем не писала; я быстро и много читала, с жадностью проглатывая оставленные фройляйн Штрайт детские книжки; но писать я ужасно не любила — мне это было просто в тягость.

Под связкой писем от отца лежало ещё одно послание, которое, как я знала, пришло совсем недавно. Конверт был надписан тонким, изящным почерком: «Госпоже советнице фон Зассен, Ганновер»; и уже другим почерком, крупным и неуклюжим, было добавлено название ближайшей к Диркхофу деревни. Послание было адресовано бабушке — на моей памяти в Диркхоф впервые пришло письмо на её имя. Когда Хайнц несколько недель назад принёс его и отдал Илзе, мои глаза едва скользнули по конверту, и я равнодушно отправилась по своим делам, нисколько не любопытствуя насчёт его содержания: мир за пределами пустоши и его послания не имели для меня никакой притягательной силы. Сегодня же это внезапно изменилось; при виде взломанной печати мне вдруг захотелось взглянуть на лежащий внутри листок; но я не решалась это сделать без Илзиного разрешения и отложила письмо на край стола.

Искомый адрес был быстро найден. Когда я торопливой рукой развернула последнее послание от отца, то под его именем я прочитала: «Фирма Клаудиус № 64 в К.». Меня словно пронзила молния, я почувствовала, что вся кровь прилила к лицу, когда я увидела чёрным по белому написанное имя, которое профессор произнёс сегодня несколько раз! Я вдруг стала легко разбирать затейливый, с завитушками почерк отца. Это имя просто бросалось в глаза… Содержание письма я знала от Илзе; и тем не менее сейчас я стала внимательно читать его. Это письмо было таким же сухим и сдержанным, как и прочие послания отца. Он не спрашивал: что поделывает моя дочка? Здорова ли, думает ли обо мне?… В этот момент я впервые почувствовала, хотя и смутно, что мой отец совершает большую несправедливость по отношению ко мне.

Послание заканчивалась словами: «На письмо из Неаполя ответа не будет, и оно, разумеется, не должно попасть в руки моей матери». Очевидно, имелось ввиду то письмо, которое сейчас лежало на столе: на нём стоял штемпель из Неаполя. Теперь оно меня заинтересовало вдвойне.

Я недовольно сложила тонкий листок, который держала в руке, — там не было ничего ни о новом месте проживания отца, ни о его отношениях с теми, чья фамилия была Клаудиус — я вскочила и бросила письмо обратно в шкатулку. Ах, какое мне дело до каких-то чужаков! Я тут сижу и размышляю о людях и обстоятельствах, которые меня совершенно, ни капельки не касаются, а на улице уже темно, и Хайнц всё ещё шумит и возится на заднем дворе… Обыкновенно, если он принимался вечером за какое-нибудь дело, я шлёпала его по пальцам, вцеплялась ему в руку и волокла его сюда, в проход, к его неизменному месту — большому неполированному стулу. Затем я протягивала ему зажжённую лучину, и тотчас же вокруг его счастливого ухмыляющегося лица начинали клубиться облака дыма. Илзе приносила своё шитьё, а я с неубывающим энтузиазмом зачитывала им вслух рассказы, которые знала уже почти наизусть. Если на улице было холодно и дождливо, то в плите разжигался огонь, и Илзе разливала горячий чай. Было необыкновенно уютно сидеть в защищённом проходе, под крышей, по которой неутомимо барабанит непрекращающийся дождь; а от плиты исходит приятное тепло, и в просторном гумне по соседству царит уютная тишина. Иной раз легонько звякнет цепь на шее у Мийке; иногда высоко на насесте вдруг завозится во сне какая-нибудь курица — всё, что я любила, было заключено в этих четырёх стенах!

В такие часы в моей душе царило умиротворение; у меня не было никаких желаний, никаких потребностей! Моё юное сердце было исполнено нежности к Илзе и Хайнцу… И вот теперь сюда, в этот уютный мирок, вторглись чужие лица, и я покраснела при мысли о том, во что я сама превратилась под их внезапным влиянием. Не было никаких сомнений — вместо того чтобы держаться моего старого друга, которого знатный молодой господин мерил столь презрительными взглядами, я начала трусливо его стыдиться; я вдруг сделалась ужасно резкой, я наступила ему на ногу, ему, который всегда был безгранично терпелив со мной, а потом я глупо ругала его за то, что он напрягал свой бесхитростный ум, чтобы ответить именно так, как я хотела… Почему же я это сделала? Потому что мне пришла в голову блестящая идея похвастаться моим знаменитым отцом, отцом, для которого я не существовала, в то время как Хайнц лелеял меня и носил меня на руках.

Я должна извиниться, извиниться самым покаянным образом, и причём немедленно — и это решение далось мне легко, поскольку в этот самый момент открылась дверь на задний двор, и в сопровождении Шпитца вошёл Хайнц.

Я подлетела к нему и положила руки ему на грудь — выше я не доставала.

— Хайнц, ты ужасно злишься на меня, да?

— Ух ты, а почему я ничего об этом не знаю, принцесса? — пробурчал он, не выпуская трубки изо рта. Он стоял передо мной смущённый и не делал попыток пройти дальше.

— Ты знаешьэто, Хайнц — сказала я. — Давай, выбрани меня как следует… Я оказалась бессовестной и невоспитанной!.. Спорим, ты даже и не думал, что я на такое способна — наступить тебе на ногу…

— Да ну, это была всего лишь шутка…

— Шутка? Как бы не так! Это было всерьёз, недостойно и всерьёз… Не будь таким добрым ко мне, Хайнц — я этого не заслуживаю, меня надо наказать… Я вела себя как ребёнок, да ещё и вспылила — жалкое, неблагодарное создание, и…

— Что, это ещё не всё?

— Трусливая, как заяц… Видишь, Хайнц, именно из-за этого я и повела себя так плохо… Я появилась на холме внезапно, и если бы ты сказал… ну, короче, тогда бы все, конечно, уставились на меня…

— Я ничего им не сказал! Ха-ха-ха! Ни словечка! — Он выразительно постучал себя пальцем по лбу. — Да, здесь кое-что имеется — они ещё долго могли меня расспрашивать! — Он сунул руку в карман своего сюртука. — Но огромные деньги, которые просто покатились по земле — они их так и не забрали назад, нет! Я их подобрал — вот они, принцесса!

Он долго перебирал извлечённые из кармана новенькие талеры. Его глазки сверкали от радости, лаская взглядом блестящие монеты. Пять серебряных талеров — по одному за каждую жемчужину! Так оно и подразумевалось: слова «Вот, моё дитя!» пожилого господина прозвучали абсолютно уверенно, хотя я собиралась жемчужины подарить. Это разозлило меня сейчас вне всякой меры.