Страница 22 из 58
Соблазн оказался велик.
Вернувшись домой, он должен будет готовиться к отчетно-выборной конференции, должен как-то продолжить натянувшиеся до предела отношения с женой, должен, должен. Оставшись здесь, он сразу освобождается от всех своих долгов. Не любил Райму всех этих «должен», не терпел ответственности, о которой ему часто напоминали и снизу и сверху.
Перерубить швартовы, сжечь мосты. Неужели он, такой молодой, здоровый, сильный, не сумеет зажить по-новому — только для себя, только так, как ему хочется?
Конечно, и здесь его не ждут. Но он знает заветные слова, которые откроют перед ним великолепное будущее. Он знает, что этими словами пользуются все, кто решает не возвращаться в Советский Союз. Стоит их произнести.
Он не умеет смотреть далеко вперед, но почему-то уверен, что обстоятельства сами подскажут ему дальнейшие ходы, главное решиться на первый шаг.
И он решился.
3
Райму никогда не забудет тот день, то утро — последнее утро пребывания его туристской группы в Париже.
Товарищи по группе в каком-то восторженно-приподнятом, приятном волнении. Поездили, посмотрели, увозят добрую память о дружественной стране, историю которой изучали еще в школе. А теперь — домой!
Вот прошел мимо его номера знакомый таллиннский журналист, на ходу проверяя, сколько кадров осталось для фотосъемки. С подружками направилась к лифту известная молодая артистка — любимица эстонской театральной публики. Уходят соседи из номеров напротив — в последний раз пройтись по Парижу.
— Райму, пошли!
— Идите, я догоню!
Но он не стал догонять. Он переждал, пока ушли все, спустился вниз, прихватив свой чемоданчик, тенью проскользил через большой холл гостиницы и оказался на улице. Он уже хорошо знал, куда повернуть, сколько кварталов пройти.
Сердце гулко стучало в груди. Еще где-то в самых глубинных тайниках души прятались страх и сомнение, но соблазн испытать новое, попробовать расхваленное буржуазной пропагандой блюдо взял верх над всеми другими чувствами. Вот уже виден звездно-полосатый флаг. Молодой человек с чемоданчиком в руке убыстряет шаг, он почти бежит.
Его как будто ждали. Высокий американец с легкой сединой красиво уложенных волос и приятной, просто обворожительной улыбкой вышел ему навстречу.
— Я советский турист, — дрогнувшим голосом произнес Райму, поставив на ковровую дорожку свой чемоданчик. — Хотел узнать.
— Пройдемте, пожалуйста, в кабинет.
Американец хорошо говорил по-русски. Он с пониманием и явным сочувствием слушал сбивчивые объяснения молодого человека с бегающими светло-синими глазами — человека о т т у д а, из-за «железного занавеса».
Наверное, произнесет заветные слова — просьбу предоставить политическое убежище, но Райму как-то забыл про эти волшебные слова и нес чушь о невозможности продолжать семейную жизнь, о его необъяснимом, но жгучем желании остаться здесь, в «свободном мире». Американец в удивлении поднял брови. Выходит, этот молодой человек просит убежища не по политическим мотивам, а по семейным обстоятельствам?
Райму не мог сказать прямо, что очарован рекламными огнями французской столицы, тем более, что это была бы не вся правда. А правда заключалась в надежде на фантастические возможности успеха, в надежде на веселую жизнь в свое удовольствие.
В американском посольстве появились два французских чиновника. Словно извиняясь, обходительный американец сказал:
— Вы, конечно, понимаете, что мы не в Штатах, здесь — Франция. — И похлопал растерявшегося Райму по плечу.
15 сентября 1966 года наша туристская группа, недосчитавшись одного человека, выезжала на родину.
Райму на родину не выезжал. День, на который он возлагал столько надежд, закончился для него во французской тюрьме, куда полицейские чиновники привезли его из американского посольства.
4
Для начала его поместили в двухместную камеру в подвальном этаже парижской тюрьмы, в которой зарябило от голубого цвета: и стены, и железные койки, поставленные одна на другую, были выкрашены голубой краской. Вместо четвертой стены — частая металлическая решетка. И неба даже «в клетку» отсюда не видно — камера оказалась без окна.
Из посольства — в тюрьму? Такого поворота Райму не ожидал. А ведь как по-голливудски обворожительно улыбался ему благообразный американец. Перебежчик был оскорблен.
Два французских чиновника (а может — разведчика?) допрашивали его весь день. Райму долго талдычил им что-то насчет своих семейных неурядиц, неустроенности в жизни, стремления свободно определиться в свободном мире, но французы тоже не были простаками, они ведь понимали, почему этот взъерошенный молодой человек оказался в американском посольстве. Они не верили, что человек мог предать Родину «по семейным обстоятельствам» — такое не случалось даже на Западе.
— Вы остались в Париже по заданию КГБ, признавайтесь, ведь мы все знаем!
Разговор велся на русском языке, без переводчика, и это не ускользнуло от внимания перебежчика. Значит, есть тут кадры для работы с советскими людьми.
— Кого вы знаете из сотрудников КГБ, находящихся во Франции? С кем из них должны установить связь? Какие пароли и отзывы вам дали?
Вопросы сыпались на него с двух сторон, словно французские чиновники соревновались в каверзности и неожиданности поворотов мысли.
Они долго ему не верили, и вторую ночь он тоже провел в подвальной тюремной камере. Вместо небритого француза к нему «случайно» проник другой, но скоро убедился, что «русский» (а они его считали русским, раз прибыл из СССР) не знает французского языка, и на другой день уже не появился.
Допрос был продолжен наутро.
— Что вы знаете о советской разведке, действующей во Франции? Какие цели поставлены перед вашими разведчиками?
Райму не имел ни малейшего представления ни о советской разведке во Франции, ни о ее задачах. Он даже посмеивался про себя над нелепостью задававшихся ему вопросов и пришел к выводу, что и американцам и французам — по крайней мере тем, которые его допрашивали — всюду мерещились тени русских чекистов, умело проникающих во все империалистические тайны.
Но для него дело принимало серьезный оборот. Без прошения предоставить политическое убежище с ним не хотели больше разговаривать. Какое-то время он еще колебался, но выбора не давалось, и он подписал такое прошение.
Понимал ли он, ставя подпись под прошением, что предает свою родину, предает память отца, мать, семью, товарищей — весь свой народ? Помнил ли он, что в любом цивилизованном обществе, начиная с глубокой древности, измена родине была и остается самым тягчайшим преступлением?
Игрок и эгоист по натуре, он думал только о сегодняшнем дне. А игра завела его слишком далеко. Ему улыбались полицейские чины, он сам улыбался им. Он еще не представлял, что собственными руками сломал свою судьбу.
5
Месье Легран походил на добродушного кудесника. Сегодня он был возбужден больше обычного, и в душе приведенного из тюремной камеры перебежчика затеплилась надежда.
— Поздравляю вас, месье, вы теперь свободный человек, — услышал Райму долгожданные слова.
Их значение пока имело самый прямой смысл: кончилось его нелепое пребывание в тюрьме.
Сладкая улыбка так и не сходила с лица месье Леграна:
— Теперь мы вам поможем. Вот вам сто франков на первое время.
Он отвез Райму в один из дешевых отелей, и новоявленный «человек без подданства» побежал в ближайший кинотеатр смотреть фильм «Вестсайдская история». И хотя на экране развертывались трагические события, душа у перебежчика ликовала, ему казалось, что жизнь повернулась к нему заманчивой стороной. Герои фильма говорили по-французски, и хотя он почти ничего не понял, но стал улавливать значение отдельных слов.
Возвращаясь в отель, у входа в метро он увидел спящих прямо на панели бездомных людей, вскоре он увидит и безработных, и бродяг, и проституток, но это его не трогало, он был занят только собою.