Страница 3 из 92
Пошел Андрей с Федором. Не пожалел. Зачислили его бойцом оперативного отряда. И снова выдали наган. А к нему еще и удостоверение. Такого документа у него никогда не было. Не какая-то фитюлька с кляксами — на обороте царского уездного предписания о взыске недоимок, — а настоящий типографский бланк. Слева красивым шрифтом:
«Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Московская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности при Московском Совете. Москва, Б. Лубянка, 14», номер и число.
А далее:
«Московская Чрезвычайная Комиссия при Московском Совете Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов разрешает гражд. Лаптеву Андрею Петровичу ношение и хранение револьвера за № 1369 системы «наган».
Подпись: «Председатель Комиссии В. Манцев» и треугольная печать МЧК. К нагану — мешочек патронов.
Белые подходили к Москве. Восстание заговорщиков в столице должно было начаться в самый критический момент. Чекисты заблаговременно раскрыли шпионский «Национальный центр», нити от которого тянулись к Деникину, Колчаку, Юденичу, к иностранным посольствам, привели к подпольному штабу «Добровольческой армии Московского района» и главарю его — полковнику Ступину. Штаб захватили врасплох.
Но деникинцы уже в Курске. Пал Орел... 25 сентября 1919 года — взрыв бомбы в Леонтьевском переулке, в бывшем особняке графини Уваровой, где после революции размещался Московский комитет партии большевиков. Взрыв во время собрания партийного актива столицы. Андрей шел в скорбной колонне к Кремлю, где хоронили жертв белого террора. От товарищей чекистов он знал: враги рассчитывали, что в тот час на собрании будет выступать Ленин...
Преступников нашли. Организаторами взрыва оказались член ЦК партии левых эсеров и один из лидеров анархистов.
Эсеры, анархисты, «Союз возрождения», «Кусковский клуб», белые офицеры, меньшевики... А кроме явной контры — спекулянты, саботажники. Андрей участвовал в боевой деятельности МЧК. «Участвовал» — это, конечно, громко сказано: хоть и взяли его в оперативный отряд, а берегли. Он попытался протестовать.
— Ша, салага! — охладил его пыл командир отряда Чигирь, бывший балтийский матрос, — громадина, поверх кожанки перетянутая портупеями. — У меня на борту — дисциплина и р-революционный порядок, и кажный сверчок — знай свой шесток!
— Да я ж на фронте разведчиком был, сколько раз в тыл к белякам ходил!
— Вот и в нашем экипаже будешь впередсмотрящим! По рукам?
Рука Андрея утонула в лапище матроса, как лодчонка.
Приставленный к «клиенту», он «вел на поводке» своего подопечного — какого-то контрика — от дома к дому; выслеживал матерого спекулянта на толкучке — от кого получает, где хранит товар: муку, сало, сахар, А если и брали Андрея на боевые операции, то Чигирь ставил в наружное оцепление. И лишь по дальним выстрелам и приглушенным крикам Андрей мог догадываться, что происходит т а м.
Снова сделал попытку отстоять свои права.
— Лады, братушка! Ты станешь на мою вахту, я — на твою, — вроде бы согласился матрос, — ежели только сможешь скантовать контрика вот так! — И легко, будто подушку, поднял мальчика за воротник в воздух.
Нет, так «скантовать контрика» Андрей еще не мог... Но какой бы малой ни была его роль, все, чем жила МЧК, касалось и его. Даже когда приходилось обходить дом за домом, чтобы переписать больных, — потому что в специальном приказе Дзержинский поставил перед чекистами задачу бороться еще с одним страшным врагом — сыпным тифом.
Минули осень девятнадцатого, зима двадцатого. Отброшен к Черному морю Деникин; освобождена Украина; под Пулковом разгромлен Юденич. Остатки западной белой армии бежали за кордон, от белогвардейцев и интервентов-англичан уже очищен Север...
Народ приступал к мирной работе. С февраля двадцатого года боевые красные армии начали превращаться в трудовые армии. Прославленные в боях дивизии и полки выходили на восстановление железных дорог, на лесоповал, на добычу угля и торфа, в заросшие бурьяном поля. Революция провозгласила новый лозунг: «Одолеем разруху, голод, нужду — как одолели белогвардейцев!» На Лубянке, прямо у входа в ВЧК, прилепили к стене плакат. На нем изображен рабочий с лопатой на плече, с молотком в руке, а за ним — боец в краснозвездном шлеме, с мотыгой:
«Наследию войны — разрухе мы объявили войну! Топором, ломом, киркой, лопатой вонзимся ей в грудь! Молотом тяжким разобьем ей голову! Тогда заработают НАШИ фабрики, НАШИ машины и станки! Веками создавали мы богатства ДЛЯ ДРУГИХ — наших жирных господ — ДЛЯ СЕБЯ будем их созидать теперь! Довольно терпеть нищету: в наших руках неисчислимые богатства! Дружным трудом братской коммуны восстановим железные дороги: они дадут ХЛЕБ голодным, ТЕПЛО холодным; напитают СЫРЬЕМ, зажгут топливом наши фабрики и заводы! Только СВОЕЙ РУКОЙ защитим мы детей рабочих, жен, отцов, матерей, спасем СОВЕТСКУЮ РЕСПУБЛИКУ!».
Каждый раз, прежде чем войти в здание, Андрей останавливался у этого плаката. Выделенные жирно аршинные красные буквы били точно в цель — ему чудилось, что руки наливаются силой. «Своей рукой защитим!..»
В один из дней весны его вызвали к председателю ВЧК. До этого Андрей видел Дзержинского лишь два-три раза, перед началом больших операций, когда Феликс Эдмундович сам ставил задания оперативным отрядам. А сейчас он приказал явиться в свой кабинет именно бойцу Лаптеву. Откуда председатель знает о нем, зачем вызывает? Может быть, Андрей в чем-то провинился?..
Кабинет Дзержинского был в одном из бесконечных коридоров здания на Лубянке. Войдя в комнату, Андрей успел приметить в углу железную койку под серым, в полоску, одеялом. Длинная кавалерийская шинель свешивалась с гвоздя до самого пола. Феликс Эдмундович сидел за большим столом, загруженным папками. В кабинете было холодно.
Андрей вытянулся, доложил как положено.
— Тебе сколько лет? — спросил Дзержинский. — Пятнадцать?.. Учиться тебе надо, товарищ Лаптев. Хочешь учиться?
— Не знаю...
— Красным командиром мечтаешь стать?
— Конечно! — Андрей залился краской.
— Вот и пошлем мы тебя на пулеметные курсы комсостава Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Возражений нет, боец Лаптев?
3
С теплом и грустью, как вспоминают о прошлом, о минувших огорчениях и тревогах, которые теперь представляются совсем и не тревогами и не огорчениями, а, наоборот, сладкой болью роста, вспоминал он обиды той осени двадцатого года. Да, тогда ему было обидно чуть ли не до слез: уже сколько недель занимается на пулеметных курсах, а все не доверяют ему пост № 27...
Первые пулеметные курсы, когда поступил на них Андрей, размещались в Кремле — в приземистых, толстостенных и узкооконных казармах, вытянувшихся напротив Арсенала по правую сторону от Троицких ворот. Два дня курсанты учились, на третий — несли караульную службу, сменяясь поротно: две роты учатся, а третья — на постах. Эти посты пулеметчики приняли поздней осенью 1918 года от красных латышских стрелков — тех самых, что первыми встали с винтовками в руках у Смольного в дни Октября, а потом сопровождали поезд с правительством Республики из Петрограда в Москву.
Теперь каждое утро очередной наряд выстраивался на развод караула во дворе Кремля, у Грановитой палаты. Курсанты — подтянутые, отутюженные, надраенные, хоть и поношены шинели, залатаны брюки и обмотки на ногах.
— Слуша-ай наряд караулов по Кремлю на сегодня!..
Кому — на стены, кому — к хранилищу ценностей Казначейства или в парные наряды у Спасских и Троицких ворот, только и открытых тогда в Кремле. А кому — и на посты в бывшем здании Судебных установлений, где разместился Совет Народных Комиссаров. Каждый курсант с замиранием ждал, надеясь и сомневаясь, назначения на пост № 27. С трепетом ждал и Андрей. Но проходили дни нарядов, он изучил суровым и молчаливым своим взглядом весь Кремль, все бойницы его стен, каждую щербину камня ворот, научился строго требовать: «Пропуск!», не чувствовать и песчинки сна в самый глухой предрассветный час, когда со стороны Замоскворечья тянет промозглый туман и убаюкивает тишина, старательно занимался и метко стрелял — но так ни разу не получил назначения на желанный пост. Почему? Если причина в том, что он — самый младший на курсах, то кто посмеет сказать — маленький? Уши оторвет!.. Правда, ростом не очень вышел, и физиономия круглая и конопатая, как заржавленная сковородка, — смех один... Хоть бы пушок какой появился, чтобы по примеру других курсантов завести бритву и помазок и со звоном направлять лезвие на широком ремне... Говорят, чтобы быстрей росли усы, надо губу керосином мазать... Но разве революции не все равно, сколько ему лет и есть ли у него усы и борода...