Страница 41 из 123
Внезапно послышался звук сильной оплеухи, и Этьен упал на пол без чувств. Сначала я думал, что рука, ударившая Этьена по его жаждущим поцелуя губам, принадлежала Россу, но когда я повернулся на своем диване, то заметил, что этот удар нанес ему повар. Он молча стоял перед Россом и спускал свои засученные рукава. В это время в столовую вошла мисс Адаме, привлеченная шумом.
— Соберитесь в дорогу, мисс Адаме! — сказал решительным голосом повар. — Мы уедем немедленно отсюда, если этот молодец, — он указал рукой на меня, — одолжит мне свою лошадь.
— Сделайте одолжение, возьмите! — великодушно ответил я.
— Что ты собираешься делать, Джордж? — спросил удивленно Росс.
— Я пораскинул мозгами и увидел, что если тут вовремя не принять меры, то дело у вас дойдет до убийства! — Он замолчал на несколько секунд и поднял свой толстый указательный палец, чтобы помешать заговорить кому-нибудь из нас. — Я знаю вас, мистер Куртис, и знаю, что вы думаете о женщинах. Если бы мисс Адаме случайно не оказалась здесь, то вы и не подумали бы ни о какой женщине. Да и когда метель пройдет и вы опять выедете в степь, то вся эта чепуха вылетит у вас из головы, и вы не вспомните о женщинах до второго пришествия. Так почему же переворачивать все вверх дном из-за того только, что вам пришлось четыре дня просидеть дома? Вот почему я принял такое решение.
— А кто же нам будет стряпать? — спросил растерянно Росс. — Я же не один…
— Я же отлучусь ненадолго… Я только провожу мисс Адаме до Гикевиля, а затем вернусь.
— Разве вы не боитесь ехать в такую метель? — спросил я, вставая с дивана, и подошел к окну.
— Этот черт ничего не боится, — пробормотал Росс.
Между тем повар вывел оседланную лошадь и осторожно посадил девушку в седло, медленно надел перчатки и, положив ногу в стремя, сам вскочил на лошадь.
Девушка крепко ухватилась за коренастую фигуру повара, и они поехали верхом под крутящиеся вихри снега…
Из моего пребывания на ранчо Гнедая лошадь я вынес две вещи, нет, три. Во-первых, сломанную ключицу, которая часто давала себя чувствовать; во-вторых, воспоминание об ужасной еде, которую мы сами себе готовили в отсутствие повара, и, в третьих, небольшую записку, полученную нами в конце недели:
«Посылаю вам с посланным лошадь. Я не могу вернуться к вам, так как женился на мисс Адаме и основал свое хозяйство.
Небольшой разговор об уличной толпе {25}
— Как я вижу, — заметил высокий джентльмен в сюртуке и мягкой фетровой шляпе с широкими полями, — еще одного вагоновожатого в вашем городе чуть не линчевала разъяренная толпа за то, что он зажег сигару и прошел пару кварталов по улице.
— Вы думаете, она бы его линчевала? — спросил ньюйоркец, сидевший с ним рядом на паромной пристани в ожидании парохода.
— Только после выборов, — сказал высокий человек, откусывая уголок от плитки жевательного табака. — Я провел в вашем городе достаточно времени, чтобы иметь право судить об этих толпах. Толпа вагоновожатых — самая безобидная из них всех, за исключением Национальной гвардии и съезда портных.
Видите ли, когда мама посылает маленького Вилли Голдштейна за поросячьими ножками, а он, крепко сжимая в кулачке полученный от нее никель, всегда с особой осторожностью переходя через трамвайные пути футов за двадцать впереди идущего трамвая, вдруг резко поворачивает назад, чтобы спросить у матери, что ей нужно: светлый эль или катушка белых ниток номер восемьдесят, то вагоновожатый издает пронзительный вопль и давит на тормоза с такой силой, с какой футболист посылает с близкого расстояния мяч в сетку ворот. Раздается ужасный грохот, треск, пронзительный визг, и вот результат: Вилли сидит у предохранительной решетки трамвая с разорванными штанами и льет горькие слезы из-за того, что потерял серебряную монету.
Через десять секунд трамвай окружают шестьсот разъяренных граждан. Все они орут: «Линчевать вагоновожатого! Линчевать вагоновожатого!» Некоторые бегут в ближайший сигарный магазин за веревкой. Но как выясняется, там только что порезали последнюю на куски и прикрепили к ним по этикетке. Сотни возмущенных участников толпы угрожающе надвигаются на съежившегося вагоновожатого, рука его заметно дрожит, когда он вытаскивает пепсиновую жвачку из кармана и отправляет ее в рот.
Когда жаждущая крови толпа озверевших граждан окружила плотным кольцом вагоновожатого, а некоторые, принеся походные табуретки, расселись перед ним, а все дружно скандировали «Линчевать его!», полицейский Фогарти начал протискиваться сквозь них по направлению к намеченной толпой жертве.
«Хэлло, Майк, — тихо сказал ему вагоновожатый, — что мне делать: бежать отсюда через весь квартал или ты меня спасешь от расправы?»
«Ну, Джерри, если ты не против, — сказал полицейский, — то позволь мне самому прежде справиться с этой разъяренной толпой. Что-то я давненько не разгонял линчующую толпу, кажется, со вторника, но она была тогда невелика, человек триста всего, они хотели вздернуть мальчишку-итальянца за то, что он продавал червивые груши».
«Хорошо, Майк, — сказал вагоновожатый, — всегда готов тебе угодить. Кажется, я побледнел, весь дрожу».
Так и было на самом деле. Тогда полицейский Фогарти вытаскивает свою дубинку и кричит:
«Эй, вы, черт вас подери! Пошли вон!»
И через восемь секунд вся толпа рассеялась, все отправились по своим делам, за исключением сотни тех, кто все же остался, чтобы поискать потерянный Вилли никель.
— Я что-то никогда не слыхал, чтобы толпа прибегла к насильственным действиям в отношении вагоновожатого при несчастном случае, — сказал ньюйоркец.
— С какой стати, — сказал высокий. — Толпа ведь знает, что вагоновожатый не виноват, он даже не переедет бродячую собаку, если сумеет вовремя затормозить. Она знает, что ни один человек среди них не завяжет удавку на горле даже кошки, которую судили, осудили и приговорили к казни в полном соответствии с законом.
— В таком случае, почему они все такие разъяренные, почему прибегают к таким угрозам — линчевать? — спросил ньюйоркец.
— Только для того, чтобы вселить уверенность в вагоновожатого, — ответил высокий, — убедить его, что он в полной безопасности. Если бы они на самом деле захотели его укокошить, то могли бы подняться на третий этаж и сбросить оттуда из окна ему на голову несколько кирпичей.
— Нет, ньюйоркцы не трусы, — сказал кто-то еще, чуть надменно.
— Никогда, в одиночку, — тут же согласился с ним высокий. — У вас в городе полно первоклассных драчунов. Я бы охотнее сразился с тремя, чем с одним. Я готов выступить против целой толпы жертв газового треста, но побоюсь оказаться лицом к лицу с парой граждан в темном углу, когда у меня на животе поблескивает серебряная цепочка от часов. Когда перед вами один или два, вы тушуетесь, вас подводят нервы. А когда перед вами толпа, вы уверены в себе, вы хорошо себя чувствуете. Спросите у дорожных патрулей, у Джорджа Д. Картеля, в полицейских будках на Кони-Айленд. Если вы разъединены, то выстоите, если объединены, вам хана.
— Можно представить себе чувство преступника в руках нью-йоркской полиции, когда разъяренная толпа требует передать его ей, чтобы линчевать на месте.
«Ради бога, господа офицеры, — верещит несчастный, — у вас ведь сердце не камень, вы не отдадите меня им на растерзание?»
«Извините, Джимми, — говорит один из полицейских, — так не пойдет. Нас трое: я, Даррел и один коп в штатском. А в толпе — несколько тысяч. Как нам объяснить в участке, если они заберут тебя от нас? Нам прежде нужно разъединиться. Ну-ка, Даррел, отгони разъяренную толпу за угол, а мы спокойно проследуем по улице к участку…»
— Однако некоторые сборища наших перевозбужденных граждан не столь безобидны, — сказал ньюйоркец с ноткой гражданской гордости в голосе.