Страница 24 из 123
Вот так, бок о бок, с сосредоточенными бледными лицами, неразлучные, непобедимые, кузены прокладывали свой путь к храму Искусства, искусству с большой буквы И, что заставляет обратиться к уроку по геометрии.
Однажды, часов в одиннадцать вечера, Дель Делано вошел в заведение Майкла на Восьмой авеню. С этой минуты это кафе уже не было заведением, оно было любимым ночным пристанищем для отдыха.
Это выглядело так, словно король Эдуард снизошел до того, чтобы якшаться с публикой десятка ночных клубов, или Джо Гэнс закатился сюда, чтобы присматривать за школой Таскеджи, или мистер Шоу из Англии принял приглашение прочитать здесь выдержки из своей «Рены, или Снежная птица» на церемонии открытия предполагаемого памятника Джеймсу Оуну О'Коннору в Чикуапин-фоллс в штате Мисиссипи.
Несмотря на все эти сравнения, вам, конечно, нужно знать, почему патронаж третьеразрядного салуна на Вест-Сайде со стороны Дель Делано придавал так много чести этому заведению.
У Дель Делано ноги никогда не стояли на месте, поэтому публика платила ему по 300 долларов в неделю за то, чтобы поглядеть, как они у него выкаблучиваются на сцене, где играли водевиль. Ну, чтобы вам все стало ясно без особых слов, скажу лишь, что он был лучшим, просто фантастическим танцором любого ночного заведения в пространстве от Оттавы до Корпуса Кристи. Так как его ноги почти никогда не останавливались, то на возможной вакансии останавливались его глаза, и он «каждую ночь умел очаровывать тысячи», как неверно выразился его пресс-агент. Даже если сложить ночные и дневные представления, от силы он мог очаровать чуть больше тысячи восьмисот человек, включая и тех, которые оставались после выступления Зоры, девушки из Нотча, которая пролезала через обруч диаметром двенадцать дюймов, и еще тех, кто ждал начала киносеанса.
Но Дель Делано был любимцем Вест-Сайда, а где вы найдете более лояльный Сайд. За пять лет до того, как этот рассказ был представлен очам редактора, Дель выполз из какого-то подвала на Десятой авеню, словно отощавшая крыса, и сумел-таки прогрызть для себя дыру в Большом Сыре. Латаный-перелатаный, чуть не умирая от голода, в рубашке без манжет, презрительно отзываясь о Хуке, этом интерпретаторе драм Ибсена, он добился состояния и славы за каких-то шестнадцать минут во время выступления «любителей» в театре-варьете Криари на Восьмой авеню.
Один букмекер (из тех, чей талант всегда оказывается в выигрыше, а не в проигрыше) сидел в это время среди зрителей и клевал носом, ибо твердо считал, что ничего хорошего из числа «любителей» подобрать просто невозможно. Всхрапнув немного, приняв кружку пива из рук услужливого красавца официанта, ослепленный на несколько секунд блеском бриллиантов на потрясающей блондинке, сидевшей в ложе Б, букмекер все же окончательно проснулся и довольно долго бодрствовал, за это время сумев предложить Дель Делано испытательный трехнедельный ангажемент для выступлений в программе дрессированных собак на трех самых важных точках, связанных с именем Вашингтона — на Высотах, у Статуи и на Площади.
К тому времени, когда эта наша история была прочитана и принята к печати, Дель Делано получал свои три сотни долларов в неделю; эта сумма, если разделить ее на семь (по воскресеньям выступления в костюмах не проводились), вполне способна развеять иллюзии большинства из нас о том, что, мол, видели мы и лучшие дни. Можно легко себе представить, какой благоговейный ажиотаж парил на Восьмой авеню, когда Дель Делано оказал ей честь своим визитом после своего исторически великого подвига, достойного Терпсихоры, в громадном, хорошо вентилируемом театре на Бродвее. Если Вест-Сайду удавалось заполучить сорок две минуты из его графика выступлений, рассчитанного на сорок две недели вперед, то это была убедительная причина для праздничных костров и ликования. Теперь вы, должно быть, понимаете, почему салун Майка стал не просто заведением, а новым популярным пристанищем.
Когда Дель Делано вошел к Майку, он был один. Там он увидел закутавшегося в пальто на меховой подкладке и в шляпе, по крайней мере, на пару размеров больше его головы, принца Лайтфута. Из-под полей шляпы виднелось только его бледное, с острыми, как острие томагавка, чертами лицо, и пара немигающих холодных светло-голубых глаз. Почти все прохлаждавшиеся возле стойки посетители сразу узнали знаменитый продукт искусства из Вест-Сайда. Ну а те, кто на его появление не среагировал, получили мудрый совет от других в виде энергичной работы тех локтями и воплей, сопровождавших представление ему только одной стороны.
На Чарли, одного из барменов, слава и состояние обрушились одновременно. Когда-то в боксерском поединке на Седьмой авеню он удостоился чести обменяться рукопожатиями с великим Делано. Теперь во всю силу своей луженой глотки он закричал: «Эй, хелло, Дель, старина. Что тебя сюда привело?»
Хозяин заведения Майк, который сидел, позвякивая кассовым аппаратом, услыхал это приветствие. На следующий день Чарли получил еженедельную прибавку к жалованью — пять баксов! Дель Делано выпил небольшой стакан пива и небрежно расплатился за него из своего ночного заработка — 42 доллара 85 5/7. Он любезно, но холодно кивнул выстроившимся перед ним в очередь патронам Майка и неторопливо прошел мимо них в глубь кафе. Ибо он услыхал звуки, относившиеся к его искусству, — легкое, возбуждающее стакатто танца с подпрыгиванием и похлопыванием по бокам руками, словно крыльями.
Это в задней комнате Мэк Макгован демонстрировал для избранных гениальность своих не знающих покоя ног. Несколько сидевших за столиками бросали на исполнителя довольно критические взгляды и получали удовольствие скорее, налегая на пиво. Они, правда, наградили своими одобрительными кивками несколько сложных выкрутасов, придуманных самим Мэком.
При виде великого Дель Делано ноги любителя стали давать сбои, сделали несколько неуверенных па, еще пару раз взбрыкнули и замерли на месте. Похожие на длинные языки туфли прилипли к полу в присутствии Мастера. Бледное лицо Мэка чуть покраснело.
Из непросматриваемого пространства между полями громадной шляпы Дель Делано и поднятого воротника его пальто на меховой подкладке вырвалось белое облачко выпущенного изо рта сигаретного дыма и послышалось:
— Ну-ка, малыш, сделай этот последний шажок еще раз. Да не напрягай так руки. Ну, поехали!
Еще раз Мэк повторил все свои движения. В полном соответствии с традициями мужчины-танцора все его тело теперь трансформировалось только в ноги — от паха до ступней. На лице появилось застывшее выражение, туловище его, легче пробки, стало вдруг извиваться, качаться из стороны в сторону, как пробка, которая подпрыгивает на ряби быстро текущего ручейка. Отбиваемая его ногами дробь была похожа на дробь аккомпанирующего барабана — облигато. Представление завершалось поразительным стуком кожаных каблуков о деревянный пол, который сменила кода расслабленного топота, после чего танцовщик замер, застыл, словно столб на портике колониального стиля у особняка в каком-нибудь страдающем от сухого закона городке в штате Кентукки.
Мэк чувствовал, что это вершина всех его достижений, но и предполагал, что Дель Делано с презрительной физиономией отвернется от него.
Последовало что-то похожее на тишину, нарушаемую только мяуканьем кошки, обитательницы кафе, грохотом, поднимаемым несколькими миллионами топочущих горожан, и шумом транспорта за окнами.
Мэк, распростившись со всякой надеждой, нервно вглядывался в лицо Дель Делано. На нем он видел отвращение, восхищение, зависть, безразличие, ободрение, разочарование, похвалу и презрение.
Так, глядя на лица тех, кого мы любим или ненавидим, мы сами выбираем, чего желаем или чего страшимся. Такое вот утверждение, которое по своей мудрости и затемненной ясности относится к самым знаменитым изречениям самых глупых философов на свете.
Дель Делано вышел из комнаты в своем пальто и в шляпе. Через пару минут он вновь возник и, повернувшись левым боком к Мэку, заговорил: