Страница 78 из 87
— Прости, Йемена, — сказала я (и тут же вспомнила, сколько времени зря порастратила, расточая свои извинения перед разными тупицами за слова и действия, которые извинений вовсе не требовали). Затем спросила, решив сменить тему разговора: — Когда женятся Мика с Меланиппом?
— Мы решили, пусть это будет в конце весны. Слишком много предстоит хлопот с имением.
— Так ты и впрямь хочешь продать его? — У меня по-прежнему не укладывается в голове мысль, что в Усадьбе трех ветров могут произойти какие-то перемены. Сидя в знакомой, навевающей душе покой и уверенность комнате, с которой связано столько приятных воспоминаний, в которой стоял все тот же старый тяжелый навощенный стол и все так же пахло травами, я почувствовала, будто из-под меня выбивают один из тех камней, на которых покоится моя жизнь.
— Ну, дом я, конечно, продавать не буду, сады тоже. Надо ведь что-то оставить Гиппию, когда он придет в подходящий возраст.
К тому времени Гиппию исполнилось одиннадцать; это было стройный белокурый сероглазый отрок, совершенно бесхитростный и походивший в своих лучших чертах и на Фания, и на Аттиду — мне он очень нравился.
— А большой фруктовый сад? — спросила я.
— Нам предложили выгодную сделку, — сказала Йемена. Она прервалась и заморгала глазами, понимая, как тяжело будет мне это выслушать. — Крупный владелец садов. Может быть, ты догадываешься, о ком идет речь.
— Едва ли.
— Вот я и решила: все равно нам с этого сада никакой особой пользы, а на вырученные деньги мы сможем жить в Пирре после того, как Гиппий женится. — Ее голос снова смолк. Через какое-то время она спросила: — Ну как ты? Хорошо себя чувствуешь?
— Да, да, хорошо, — подмигнула я, еле удержавшись от того, чтобы извиниться в очередной раз.
— Я тебя понимаю. Знаю, с этим садом у тебя связаны приятные воспоминания. Но и ты пойми меня.
Я глянула в эти бесхитростные голубые глаза, в это простое мягкое лицо; раздражение и вина бушевали в моей голове, и я подумала: а ведь мне следовало бы почесть смертельным оскорблением, что Йемена, с ее написанной на челе невинностью, не до конца представляет себе, сколь это для меня важно! Могла ли я даже подумать, что заговорю с ней об Аттиде?
— Да, — ответила я. — Понимаю.
— Ты всегда была так добра к Аттиде. Право, мы очень благодарны тебе. Иногда я чувствую, — тут она издала нервозный смешок, — что ей требуется нечто большее, чем я как мать могу ей дать. Она какое-то странное дитя. Я никогда не понимала… — Тут Йемена снова прервалась, очевидно не зная, что сказать.
Я ждала, призвав весь свой запас терпения.
— Так что же? — сказала я.
Йемена пригладила себе волосы:
— Понимаю, тебе сейчас трудно говорить об этом. Я больше не хочу тебя мучить.
В воздухе между нами повисла некая неловкость.
— Не понимаю, — сказала я, хотя все понимала слишком хорошо.
— Аттида говорила, что все это время ты была, — Йемена сделала нерешительный знак рукой, — очень расстроенной. Пожалуйста, не подумай, что мы за вами подглядываем. Но, право, мы принимаем близко к сердцу все, что у Аттиды на душе. Мы не могли не заметить, что вы, — она мгновение поколебалась, прежде чем продолжить, — в последнее время виделись друг с другом куда реже, чем прежде.
— Да, — ответила я.
Добавить было нечего.
— Она сказала, что думала, будто ты не в себе. Она прекрасно понимает тебя, Сафо. — Йемена поглядела мне прямо в лицо, в глазах ее был различим едва заметный налет упрека. — Ты должна понимать, как она к тебе привязана, в какой степени она теперь зависит от твоей любви и поддержки.
— Конечно, еще бы мне такое не ценить! — воскликнула я, а сама думаю: что же Аттида могла рассказать своей матери? И что я могу сказать ей теперь? Возложить всю вину на бессмертную Афродиту? «Она будет любить тебя сейчас и вечно, как ты меня о том просила». Да, это было верно, и более чем верно. Ее преданность была постоянной и безупречной, ее страсть день ото дня возрастала, становилась все глубже и яростней! Нет, я сама во всем виновата! Принимала собственную страсть как нечто само собой разумеющееся, и вот теперь богиня решила преподать мне жгучий урок.
Горькая правда заключалась в том, что в эти дни мне было почти невыносимо, если Аттида находилась где-нибудь поблизости. Отчасти из-за того, что мое раздувшееся тело внушало мне самой отвращение и меня коробило при одной мысли, что она может не то что дотронуться, но и просто взглянуть на него; а отчасти — потому, что (в своем полуистерическом состоянии) я находила ее слишком похожей на ребенка, который занят только собой и слишком много требует от других. Я стала обращаться с бедняжкой самым непростительным образом: я временами становилась грубой, холодной, резкой, властной и раздражительной. Я выходила из себя, отталкивала ее руки, протянутые для ласки, обрывала ее, когда она хотела поговорить со мной о чем-нибудь высоком. Принимая ее безмерную доброту как нечто мне положенное, я с яростью нападала на нее, когда усматривала в ее поступках малейший к тому повод. Она подчас до того наскучивала мне, что я иногда удивлялась: что же я, в самом деле, такого в ней нашла? Наконец после одной особенно жестокой ссоры я повелела ей удалиться и оставить меня в покое. Пораженная, она сказала печально: «Что ж, коли ты действительно именно этого хочешь…» — и ушла, словно побитый ребенок, теряясь в догадках, почему ее любовь должна выносить такие вот унижения.
Я слишком хорошо знала, что именно ненависть к самой себе подвигла меня на это жестокое, бессмысленное, заслуживающее презрения поведение. Аттида была живым воплощением моего разрушительного эгоизма. Она явилась воплощением меня — той, которой я сейчас не могла бы смотреть в лицо. «Эта слепота не вечна», — сказал Алкей, и теперь богиня открыла мне глаза, когда сочла нужным. Аттида права, что боится провидения. Я с горечью вспомнила слова, сказанные Алкеем при расставании: «Ответственность будет лежать только на тебе». Богиня ответила на мою молитву, но ценой этого был крутой поворот в одной человеческой судьбе. Теперь я обязана была распутать последствия.
Я сказала Йемене:
— Думаю, мы и в самом деле потрепали друг дружке нервы. Я сама во всем виновата. Я была немного не в себе в течение нескольких последних месяцев.
— Конечно. Я это вполне понимаю.
— Я уверена, все будет хорошо. Надо только немного подождать.
— Могу я сказать ей об этом?
— Еще бы! — улыбнулась я.
— Я так рада! А то я уже была готова подумать не знаю что. — Ее мысль, аккуратно обойдя подступы к темному пугающему лесу, поспешила к открытой, залитой солнцем лужайке. — Но если дело только в том, что ты не в духе и хочешь покоя, пусть будет так. Ничего страшного в этом нет. Я пойду и сообщу ей.
— Когда вы собираетесь в Пирру? — спросила я.
— Денька через два-три. Я так надеюсь, что она там расцветет. Смена обстановки творит ведь чудеса, не правда ли? — Я кивнула. — Ей были бы целебнее всего свежие впечатления, — сказала Йемена. — Молодые лица, новые друзья. Ты согласна со мной?
— Очень смелая мысль.
— Знаешь что? Прости, что я тебе это говорю. Ты ведь простишь меня, милая? Мне порой сдается, что сила ее привязанности к тебе доходит до чего-то нездорового. Возможно, разлука поможет ей соблюсти, так сказать, чувство меры. Ты как считаешь?
Тут я задавала себе очень нелегкий вопрос: такая ли уж простушка Йемена, какой кажется? Но ответила кратко:
— Возможно. Надеюсь, что так и будет. Это позволит мне чувствовать себя не столь уж плохо. — И это было не что иное, как откровенная правда.
Она подобрала свободную нить из моей вышивки и сказала, не поднимая глаз:
— Помнишь мою двоюродную сестру в Лидии? Я думаю, что ты хоть раз видела ее здесь.
— Поликсена? — Я смутно припомнила высокую, смуглую, довольно запоминающуюся женщину, бывшую замужем за сардским купцом с хорошими связями, чья борода, кольца, одеяния, благовония и все такое прочее выглядели чересчур экзотичными для митиленского вкуса.