Страница 75 из 87
— Нет, повелитель, — сказал начальник наемников громким бесцветным голосом. — Там был еще маленький мальчик да пьяный солдат, спавший на полу.
— И мальчик тоже спал на полу? — спросил Питтак.
— Нет, повелитель.
— В таком случае, где же он находился?
— В постели с обвиняемым.
Среди публики, сидевшей на скамейках, раздались смешки. Впрочем, смех этот был скорее сочувственным, чем враждебным.
— И что сказал обвиняемый, когда его брали?
— Он сказал: «Погоди, грязный мужлан, дай мне сорвать этот цветочек страсти!» — с упоением произнес бравый вояка; при этом лицо его казалось еще более рябым, чем прежде. Из глубины судебной палаты донесся новый всплеск хохота. — Все, мой повелитель! — добавил начальник, теряясь в догадках, зачем нужно все это пустословие. Смех раздался с удвоенной силой.
Теперь ясно, для чего Питтаку понадобилось это представление? Его целью было низвести Алкея до уровня смехотворного ничтожества. С успехом справившись с этим, Питтак как верховный судья выступил с краткой речью. Обвиняемый не был человеком действия, сказал он. Чтобы убедиться в этом, вспомним, как он потерял в бою свой щит. Но даже этот поступок, если доискаться, был подражанием поступку более раннего стихотворца [132]. (Все поняли, кого имеет в виду владыка: многие старцы еще помнили поэта-воина Арилоха. Но поступку того можно было сыскать оправдание: его отряд отступил перед значительно превосходящими силами фракийцев.) Его оружие — песни да чаша хмельного. Его застольные; песни куда смелее, чем сам стихотворец, даже когда во хмелю. А посему он, Питтак, великодушно милует преступника. Брат обвиняемого встретил такой конец, к которому шел всю жизнь. Сам же обвиняемый заслуживает иной участи. Коль скоро в одиночку он не в состоянии принести вреда городу, в наказание ему можно ограничиться порицанием. Да, так — ни казни, ни изгнания. Убирайся из палаты на все четыре стороны! Иди себе с миром на посмешище своих сограждан! Но вот что меня более всего удивило: отчего это абсолютная власть сделала Питтака таким болтливым? Что за всем этим кроется?
После положенного времени ношения траура и бесчисленных скандальных слухов тетушка Елена поступила так, как и предсказывала молва в прибрежных тавернах: вышла замуж за Питтака. Думаю, только тогда мне стал ясен истинный смысл череды происшедших событий. Или это тоже заблуждение? Ведь если честно, что остается, когда мы счищаем последнюю одежду с луковицы? Потоки слез, иллюзия чувств.
Но я должна овладеть нитью, которая укажет мне путь по лабиринту.
Теперь я пришла к убеждению, что гибель Мирсила была хладнокровно замышлена в тайном сговоре Питтака и тетушки Елены. Я остаюсь убежденной, что они никогда не переставали быть любовниками и что тетушка Елена вышла замуж за Мирсила вовсе не из простого честолюбия, как то вещал глас молвы. Ей необходимо было находиться рядом с ним, чтобы выведывать все его тайны. По-моему, они с Питтаком допустили только одну ошибку, — когда решили, что Мирсилу в скором времени суждено умереть своей смертью. Кажется весьма правдоподобным, что Мирсил нарочно распространял эти слухи устами своего лечащего врача, чтобы отвадить возможных посягателей на свою жизнь. Но тетушке Елене каким-то образом удалось дознаться до истины — и с этого мгновения, по моему убеждению, участь Мирсила была предрешена.
Я также убеждена, что истинным поводом для дарования прощения изгнанникам — ив особенности Антимениду — была надежда Питтака и тетушки Елены, что их руками свершится то, чего и он и она так жаждали.< У меня закралась в душу мысль, что Питтак хотя бы раз тайно встречался с Антименидом и каким-то образом убедил его, что как только Мирсил будет устранен, он, Питтак, направит свои усилия на восстановление прежних порядков. Да что там говорить, он уже давно втайне борется за это, хотя с виду представляется обратное!
Бред? Но Питтак обладал искусством убеждения, а такие идеалисты, как Антименид, готовы с полуслова поверить в то, что им более всего желательно.
Более того, я просто уверена, что Питтак еще и подкупил критских наемников, служивших Антимениду. Но даже после столь хитроумных ходов его наверняка всю дорогу глодал червь сомнения: вдруг критяне сочтут плату слишком малой и, даже увидев перед собой такую легкую мишень, решат выйти из игры? Или вдруг Антименид пропустит решающий миг, когда жертва вырвется вперед? Я нисколько не сомневаюсь, что критянину, который подстрелили Мирсила, была заранее обещана высокая награда. Питтак был далеко не первым правителем Митилены, который завоевал огромное доверие у людей путем устранения неудобного соперника…
Я однажды подумала — а не выдал ли Алкей своего брата охранникам Питтака в обмен на обещание неприкосновенности? Теперь я сомневаюсь в этом. Из всех участников этой молниеносной драмы его роль была самой маленькой: Антименид слишком хорошо знал, что за фрукт Алкей, и едва ли посвятил бы его во все тайны заговора против Мирсила. В конечном итоге роль Алкея свелась к сочинению подстрекательских куплетов. Унижение, которому Питтак подверг Алкея, как раз в том и состояло, что суждение владыки о поэте было как нельзя более близким к истине.
Легко — слишком легко — судить о людях при поверхностном взгляде на их поступки. Все мы — а в особенности поэты — спешим создать целостную картину из всего, что попадается нам на глаза. Перечитывая все, что я только что написала, я сама удивляюсь, с какой легкостью взяла на себя роль надменного судьи. Я изобразила Питтака кровожадным тираном — и более никем, как будто бы человек всегда есть то, какую занимает должность. Видимо, я недостаточно хорошо усвоила уроки своего странного диалога с Периандром, и в первую очередь мне следовало запомнить то, что знает каждый школьник: первое, что должен был сделать Питтак, придя к высшей власти, — развеять и отвести в область преданий все привычные представления о «типичном тиране» и предстать во плоти совершенно иным — в том числе и перед глазами вашей покорной слуги.
Каким бы путем ни прорвался к власти Питтак, она его ничуть не испортила. Он не сделался ни чрезмерно тщеславным, ни особенно жестоким, не стал упиваться сладостью власти. Самое худшее, что о нем можно было сказать, так это то, что под старость он стал самым обыкновенным скучнейшим мужчиной, готовым уморить любого неосторожного бесконечным потоком наипошлейших глупостей.
Правда, он умел иной раз окутать себя ореолом загадочности. Одним из его излюбленных афоризмов был: «Знай свой миг удачи». «Что бы это значило? — спрашивали друг друга люди. — Что можно бы сказать в ответ на это?» Не раз ему случалось выставлять себя и на посмешище — так, однажды он подписал закон, усугубляющий наказание за преступления, совершенные в пьяном виде, а перед тем, говорят, так нализался, что был не в состоянии даже прочесть его.
В течение десяти лет он мудро и добропорядочно правил Митиленой и был столь привержен справедливости, как это мало кто мог ожидать от него. В конце же этого срока, когда законы стали требовать обновления и денежные дела города пошли не лучшим образом, он еще раз изумил всех тем, что добровольно сложил с себя полномочия и передал их демократически избранному Совету. Остаток жизни он провел в заботах о своем имении, подаренном ему по выходе в отставку благодарными гражданами, которых он якобы тиранил… Впрочем, в одном отношении он и впрямь насиловал волю сограждан: сочинял несметное множество ужаснейших дидактических стихов и заставлял подданных читать их вслух: мол, это для вашей же пользы. Нечего и говорить, сколь обожал он, когда восхваляли его поэтический талант.
И все-таки я не думаю, что он был счастлив. За год до отрешения от должности в Киме был убит его сын Тиррей. Убийца, местный кузнец, вошел в лавку брадобрея, который стриг Тиррея, и раскроил несчастному череп. В народе говорили, что это было политическое убийство, совершенное с целью помешать Питтаку основать семейную династию.
132
…подражанием поступку более раннего стихотворца. — Поэт-воин Архилох (р. в 648 г. до н. э.) воевал во Фракии. Здесь его отряд был разбит саийцами (фракийское племя), и Архилоху пришлось спасаться бегством:
(Пер. В. Вересаева)
По словам Плутарха, это стихотворение стоило поэту большой неприятности: когда Архилох пришел в Спарту, то лакедемоняне повелели ему немедленно удалиться, так как он в своих стихах писал, что лучше потерять оружие, чем умереть. Много лет спустя и Гораций упоминает о щите, брошенном им в битве при Филиппах (Македония).