Страница 55 из 87
…Когда нотариус огласил содержание завещания Ликурга, я потеряла последнюю соломинку, за которую хваталась. Я впервые начала осознавать, сколь неустойчиво мое положение теперь, когда я осталась одна; беззащитная женщина, и к тому же изгнанница в чужом городе.
Послушать последнюю волю Ликурга собралась довольно-таки странная кучка людей: председатель и казначей Совета Благородных в сопровождении трех весьма захудало выглядящих писцов; смуглый толстомордый мужчина средних лет с наголо выбритым черепом и большим перстнем с печатью — он оказался казначеем Ликурга; управляющий его имениями в Энне — низкорослый бородатый сицилийский грек, говоривший с таким акцентом, что я едва могла понять его; я сама, чувствующая себя пришелицей, путающейся у всех под ногами (хотя, в конце концов, Ликург был, если уж на то пошло, моим дядей!), и один чужак, чья личность мало кому что-нибудь говорила: ссутуленный человек роста чуть выше среднего, белокурый, с задумчивыми серыми глазами. Что у него на уме и зачем пожаловал — неясно.
Конечно, самым странным во всем этом сборище было отсутствие родственников — всякой там щебечущей и галдящей толпы тетушек, двоюродных сестер и братьев, незамужних сестер, сводных братьев и им подобных, которые слетаются на убитую горем семью, точно голодные вороны в зимнюю пору, готовые склевать любые крохи, которые могут им невзначай перепасть. Хорошо, а где же сама семья? У Ликурга и Хлои не было детей, все их семейные связи остались в Митилене. Хлоя сама была сиротой, и, насколько мне известно, живых кровных родичей у нее не осталось. Мне иногда думалось, что Хлоя и Ликург нарочно старались отстраниться от общепринятых родственных взаимоотношений.
Итак, мы сидим в той самой белой комнате с высокими потолками, в которую Хлоя вложила душу, чтобы сделать ее наряднее и уютнее — здесь толстые милесские ковры, овечьи шкуры медового цвета, огромный, во всю стену, красно-голубой ковер — битва амазонок с Тесеем [110]; странные, но так любимые хозяйкой египетские статуэтки. Пьем сладкое вино, закусываем медовыми пирожками и не сводим глаз с нотариуса, который возится с множеством печатей и опутанными множеством лент документами. Тут я обратила внимание на то, что молчаливый чужак вышел из дремотного состояния и наблюдает за мной. Я подняла голову; когда его удивительно чистые серые глаза встретились с моими, я не заметила в них ни смущения, ни притворства. Он по очереди шевелил то одной, то другой бровью, как бы вопрошая: а мы-то что здесь делаем? Мои губы скривились в некое подобие грустной улыбки.
Я в первый раз внимательно рассмотрела его, устремив на него тот же прямой испытующий взгляд, что и он — на меня. У него жесткие белокурые волосы, значительно более длинные, чем полагалось бы по здешней моде, и в нескольких местах выгоревшие на солнце так, что казались совершенно седыми. Напротив, лицо его, обрамленное короткой бородкой, было смуглым, а вот руки неожиданно тонкими, но не слабыми, а скорее наоборот: в них было некое напряженное изящество, скрывающее силу.
Нотариус мягко прокашлялся, чтобы обратить на себя мое внимание: он наконец-то был готов и хотел создать впечатление, что все с нетерпением ждут его выступления. Да, в руках у него была последняя воля Ликурга, на единственном листе пергамента, с которого свисала печать покойного. Что бы ни творилось у меня на душе, я все же немного наклонилась вперед — в ожидании.
Это было одно из самых коротких завещаний, которые я когда-либо слышала в своей жизни. И, кроме того, одно из самых неожиданных. Ликург, за неимением других наследников, оставлял все свое состояние Хлое.
— «Поскольку, согласно законам Сиракуз, — читал нотариус своим высоким четким голосом, — женщины признаются существами, лишенными разума, и потому не имеют права наследовать собственность на свое имя, я назначаю своего друга и советника Каллия, сына Содата, — тут лысый казначей ухмыльнулся и почесал пальцем нос, управляющим имением от моего имени. Все его решения по всем вопросам будут считаться окончательными».
Не было похоже, чтобы сия милая шуточка особенно позабавила председателя. Зато далее последовала статья, после чтения которой выражение его лица резко изменилось, а уж казначей Совета и вовсе не пытался скрыть своего ликования, — видимо, он мысленно даже потирал руки от наслаждения.
— «В случае смерти моей жены вышеозначенное имение со всем его добром, движимым имуществом, живым скотом и всем прочим, ему принадлежащим, свободное от долгов, передается в вечное пользование городу Сиракузы с целью такого использования во благо общества, каковое определит городской Совет».
Далее следовали некоторые подробности, дарующие свободу некоторым домашним рабам. И — все. И больше ничего. Ни Драконт, ни тетушка Елена, ни моя мать, ни я сама, ни Харакс, ни Ларих, никто из моих двоюродных братьев и сестер не были даже упомянуты. И в смерти своей, как и в жизни, Ликург отрезал себя от семьи, перерубив все узы. Но все же он ведь принял меня как гостью, да к тому же — судя по всему — был в дружеских отношениях с тетушкой Еленой. Чем же было вызвано его столь странное решение?
На мгновение воцарилось гробовое молчание. Наконец председатель спросил:
— Это все?
Нотариус кивнул и свернул завещание, издав при этом вздох, обозначающий конец всему.
— Да, это все, — изрек он.
— Ну что ж, — с облегчением сказал председатель и тут же вскочил с места. — Тогда можем сделать перерыв.
— Погодите, — сказал ленивый, но раздраженный голос. Все оглянулись в удивлении. Смуглолицый чужак, казалось, был весьма польщен впечатлением, которое на всех произвел. — Я не думаю, чтобы это на самом деле было «все», — мягко сказал он и протянул руку к нотариусу: — Позвольте мне взглянуть на завещание.
Председатель заморгал, закашлял и наконец взял себя в руки.
— На каком основании? — спросил он. — Кто вы такой, господин?
Вот только теперь я поняла, что чужак явился без приглашения, но держал себя столь непринужденно, что никто не оспаривал его права находиться здесь.
— Меня зовут Церцил, сын Лидгама. Можете считать меня четвероюродным братом покойного. Теперь, прошу вас, разрешите мне ознакомиться с завещанием.
Он шагнул вперед и, прежде чем нотариус смог остановить его, схватил со стола документ и принялся внимательно рассматривать — поднес к свету, перевернул вверх тормашками, а затем стал с особой тщательностью изучать печати. Наконец он вернул завещание нотариусу. Все это время казначей Совета Благородных наблюдал своими острыми, бдительными глазками за каждым его движением, словно силясь понять, не затевает ли чужак ловкую подмену.
— Что ж, господин, — сказал председатель. — Если у вас больше нет вопросов…
— По-моему, вы забыли, — сказал Церцил, посмотрев каждому в лицо, — что один вопрос остался неразрешенным: вопрос о будущем этой несчастной госпожи.
— Ее будущее вряд ли следует считать предметом нашей служебной заботы, — сказал председатель леденящим, отчужденным голосом.
— Так ли? — Мне редко приходилось слышать столько учтивого презрения в двух кратких словах. — Позвольте напомнить вам, господин председатель, что госпожа Сафо, гость города, является теперь вашей гостьей, и вам надлежит обращаться с ней согласно законам гостеприимства.
Я глубоко вздохнула, казначей — тоже.
— Это верх наглости, господин, — сказал он.
— Ничуть. Мы все слышали завещание. Этот дом, — он вытянул руку, — стал вашей собственностью. А госпожа Сафо в нем живет.
Председатель с казначеем переглянулись. Председатель пробурчал что-то вроде: «Вот еще темные делишки на нашу голову!» Я обнаружила, что с преувеличенным вниманием рассматриваю одну из вытканных на ковре амазонок.
— Госпожа Сафо, — продолжил Церцил, — стяжала здесь за последние год-два заслуженную славу. — Он бросил мне быструю улыбку со слабым намеком на участие. — А посему, — продолжил он, поглаживая свою короткую бородку, — любой могущий возыметь место скандал не нужен никому. Думаю, вы с этим согласитесь.
110
…битва амазонок с Тесеем… — Среди прочих подвигов Тесея, был его поход против амазонок, из которого он привез в Афины их царицу Ипполиту, ставшую его женой. От этого брака у Тесея остался сын Ипполит.