Страница 32 из 87
— Все люди, которые что-то делают, важны, — сказал Питтак, повернулся и одарил меня улыбкой. — Это значит, что и ты тоже важна. Мы правы, когда называем поэта делателем. Но мы заблуждаемся, если не придаем значения и другим делателям. — Он показал жестом на все, что происходило за окном. — Зерно, лес, шкуры, вино, масло, канаты, горшки — все эти вещи сделаны: выращены, изготовлены, сработаны. Они — плоть нашей жизни.
Он принялся расхаживать взад-вперед своим тяжелым, нервным, Нетерпеливым шагом.
— Что произошло в Троаде? Чего мы достигли? Ничего. Ерунды. Потеряли хороших людей, потеряли с таким трудом добытые деньги — и во имя чего? Из-за дурацкой свары, пустых разговоров о чести! Периандру не потребовалось и получаса, чтобы одурачить всех нас. Это послужило мне таким уроком, которого я не забуду никогда.
— Но ведь вы же там вели себя как герой! — воскликнула я будто ужаленная; вся моя угрюмость мигом улетучилась.
— Это ты серьезно? Я увидел в этом единственном путь выиграть время и уменьшить издержки. Я все просчитал и принял на себя обоснованный риск. — Он пожал плечами с полуусмешкой. — Порой мне думается, что Гесиод учит нас большему, чем Гомер. Есть ли более впечатляющий пример людской гордыни и безумства, чем Троянская война? Ну ответь — есть ли?
— Вот так так! От вас я этого никак не ожидала! Все, что вы сейчас сказали, — постыдно, бесчестно! Это слова торгаша, но никак не воина!
— Видишь ли, милая, в нашем мире есть кое-что и похуже торгашей. Право, честью не наешься. В мире многое изменилось с тех пор, как предали погребению тело Ахиллеса. Право, много ли чести стяжало бы нам обладание его гробницей? Не уверен.
«Презираю тебя!» — мысленно сказала я, и это было правдой. От его слов я почувствовала себя столь неловко, что сама не могла себе в этом признаться.
— Прости, — сказал Питтак; похоже, ему и в самом деле сделалось неудобно. — Но я хочу, чтобы ты поверила мне, деточка.
— Почему я должна вам верить?
Он помолчал мгновение, размышляя, что ответить.
— Можно, я дам тебе совет? — врастяжку произнес он — Не бойся, я не скажу ничего страшного. Я и так знаю заранее, что следовать ему ты не будешь.
— Ну и прекрасно, — выдохнула я, от чего почувствовала еще большую неловкость.
— Политика — особенно та, в которую ты втянулась, — грязная игра, — сказал Питтак. — Ничего общего с Гомеровым величием. Ты можешь похвастаться, что знаешь правила игры. А я могу тебя заверить, что не знаешь. Ты — ягненок, заблудший в лесу, где рыщут хищные волки. Возвращайся на свое место, пока они не унюхали тебя.
— А где, по-вашему, мое место? В постели?
Питтак вздохнул:
— Ты очень похожа на свою мать. Ты так не считаешь?
— Нисколечко.
— Что ж, не будем спорить по этому вопросу. Я сказал все, что мог. Подумай хорошенько.
— Еще чего.
Я стала вставать, разглаживая платье, но прежде чем успела подняться, Питтак взял стоявший у него на столе серебряный колокольчик и позвонил, давая понять, что это он заканчивает разговор. В искреннем детском раздражении я топнула ногой и вдруг поняла — слишком Поздно! — что этим только сыграла ему на руку. К счастью, я успела почти полностью восстановить свое достоинство, пока явился его слуга, а за ним и Праксиноя.
— Вот эта юная госпожа уходит, — решительно сказал Питтак. — Проводи-ка ее до порога.
Пока Праксиноя укутывала мне плечи легкой шалью, он не спускал с нее откровенно похотливого взгляда, что едва не вывело меня из себя окончательно. Все же я одарила хозяина приятной улыбкой и сказала:
— Я обещала проведать Хиону, перед тем как уйду,
Хиона была Супругой Питтака, принесшей ему порядочное приданое; все в один голос говорили (и, по-видимому, не без основания), что он взял женщину ниже себя по положению только из-за денег. Теперь Хионе уже порядком за тридцать; это была милая, одевавшаяся по-домашнему толстушка с небрежно покрашенными волосами и удивительным талантом готовить изысканные кушанья. При всем моем отрицательном отношении к главе семейства она мне нравилась. Я даже удивлялась иногда, как два таких непохожих друг на друга родителя могли произвести на свет Андромеду. Что же касается Тиррея, младшего братишки Дромы, то тут удивляться было нечему: вылитый отец, только еще чернявее и еще больший грубиян.
— Не провожай меня, Феон, не беспокойся, — сказала я слуге.
— Как вам будет угодно, моя госпожа, — кивнул он. Может, я ошибаюсь, но, кивнув — или даже едва заметно моргнув, — он на миг изменился в лице. — Я сообщу хозяйке, что вы к ней идете.
— Хорошо, — добродушно сказал Питтак. — Ступай.
Он вдруг стал похож на нашалившего школьника,
которого переполняет тайная радость от содеянных проказ; только глаза у него оставались по-прежнему холодными и наблюдательными, и я содрогнулась от мысли, какого же опасного врага я обрету в его лице, если мы вдруг рассоримся.
Шагая по коридору, замкнутая и растерянная, я едва не натолкнулась на высокого расфуфыренного щеголя с желтоватым болезненным цветом лица, черными блестящими кудрями и горячими темными глазами. Его пальцы едва не ломались под тяжестью многочисленных перстней, от него разило дешевыми духами. Это был Деиномен — в прошлом он входил в состав Совета Благородных, хотя никакой роли там не играл.
— Сафо, милая, — сказал он, и я почувствовала, как его пальцы быстро заскользили по моему плечу. — Какая встреча! — Его черные глазки быстро мигали. — Питтак — счастливый малый. Правда, ему повезло?
Намек разгневал меня больше, чем все предыдущее, вместе взятое. Я резко отскочила, кивнув при этом.
— Прости, Деиномен. Я и так опаздываю. У меня нет времени для пустых разговоров.
Это его ничуть не покоробило. Он только рассмеялся:
— Да все всегда спешат. Куда от этого денешься?
— Кланяюсь вам за то, что вы так просвещены, Деиномен, — сказала я и поскакала по коридору.
Я с такой силой чувствовала на себе взгляд этих распутных глаз, что мне даже доставлял удовольствие шорох моих убегающих юбок. Наконец он повернулся, невзначай ахнул на прощанье и зашагал по сводчатому коридору в направлении жилых комнат Питтака. Как сейчас помню, о чем я тогда подумала— какую же неуклюжую пару заговорщиков мы с ним составили. И смех и грех!
Я поведала о своих беспокойствах Алкею и по..„ила в ответ, как, наверное, и следовало ожидать, очень мало сочувствия. Уроки поэзии, введенные моей матерью, теперь стали привычной частью повседневности ~ вот только при любом напряжении воображения их никак нельзя было назвать «уроками», ибо если они иногда и имели хоть что-то общее с поэзией, то это было скорее исключением из правила. В тиши семейной библиотеки, где они проводились, нам дозволялось хоть стрелять из рогатки друг другу по затылкам, коль скоро в том возникала необходимость. К моему раздражению, Алкей оказался очень начитан — я-то думала, что при таких дурных манерах он непременно окажется непроходимым тупицей. Ему явно нравилось развеивать это заблуждение — да так, что он старался растянуть это удовольствие как можно дольше. Во время наших занятий Праксиноя и одна из домашних рабынь Алкея сидели в углу, прядя шерсть и перешептываясь о том о сем.
В комнате, где проходили уроки, как и в большинстве других комнат этого старинного, пропитанного духом традиций и любовно ухоженного дома, царила удивительная атмосфера надежности и спокойствия. Здесь пахло воском, пылью и кожей, смолистым кедром и благоуханными ароматическими травами. Над полками, уставленными коробочками со свитками, висели тяжелые, сильно выцветшие ковры, а пожелтевшие бюсты предков Алкея смотрели вниз с очевидным неодобрением на этого чудаковатого — если не сказать блаженного — отпрыска, неожиданно выскочившего на этом семейном дереве.
Я пересказала ему суть своего разговора с Питтаком. Он выслушал, не говоря ни слова, насупив тяжелые брови и переплетя пальцы. Я не знала, куда деть глаза, и все смотрела на густые темные волосы, произраставшие у него на лопатках. Вдоль смуглых мясистых предплечий они становились еще гуще и ложились в одну сторону, точно шерсть у животного.