Страница 28 из 87
Просто житья от нее нет. Атмосфера в этих храмах совершенно нездоровая! Дешевые трюки, на которые никто не клюнет, кроме девочек-подростков. Займи свою голову чем-нибудь другим…
— Да, мамочка. Я уверена, что ты права.
Она с минуту помолчала, размышляя.
— Ты слишком много болтала прошлой ночью с этим дурно воспитанным молодым поэтом.
— Так он болтал больше.
— Я заметила, ты не разочаровала его.
— По-моему, он нечувствителен к оскорблениям.
— Может, он просто проявил недостаточно внимания к твоему обожанию.
— Если хочешь знать, мама, он напугал меня.
Мать заколебалась:
— О Сафо, милая, как бы я хотела знать, можно ли тебе верить! Ты иногда кажешься такой толстокожей и чужой! А ведь это очень печально, когда не можешь быть уверенной в том, что дочь доверяет тебе.
Просто удивительно, как она одним-двумя словами умеет придать пафос целой фразе.
— Да что ты, мамочка, ты можешь мне верить, — импульсивно сказала я. И это было именно то, что я хотела сказать.
Она заколебалась, а затем легкими шагами удалилась прочь, быстро завернув за колоннаду; ткань так и мелькала вслед за ней. Она предпочитала ходить поближе к колоннаде — любила, чтобы солнце светило ей в лицо. Казалось, она что-то взвешивает в уме. Наконец она вернулась и встала надо мной, заслонив собой свет.
— Как бы я хотела, чтобы ты что-нибудь сделала для меня. Для нас всех, — сказала она напряженным, резким голосом. — Нет, не для кого-то одного. Для всего города, — Она еще немного посомневалась, а затем добавила: — Прежде чем я скажу самое главное, знай: это может навлечь на тебя очень большую опасность.
Это задело меня за живое.
— Ты же знаешь, мой отец погиб во имя нашего города, — с жаром сказала я.
Последовала краткая пауза, прерванная стуком упавшей с моих колен вощеной таблички.
— Тебя никто не заподозрит. А с чего бы вдруг? — продолжила моя мать, словно бы говоря сама с собой. — Какое может быть дело девчонке твоих лет до всяких заговоров и вообще до политик? Ты сможешь проходить везде незамеченной, будто незримой. Твой мир — ссоры да ревность, загородные прогулки да обновы, танцы да поэзия, треп да глупый шепот о мальчишках по углам. Сможешь приходить в любое время, в любой дом, и никто не обратит на тебя особого внимания. Лучше, если будешь приходить во второй половине дня — думаю, это придется тебе по душе.
— Так что мне нужно будет делать, мама? — спросила я.
В душе я уже сожалела о столь горячем порыве. Я сидела как на раскаленных иголках, словно кто-то этим желал испытать мое самообладание.
— Нам нужно, чтобы кто-нибудь носил весточки от дома к дому. Таких домов немного. У Мирсила всюду шпионы и доносчики. Открытые собрания ныне стали невозможны.
— Понимаю.
— Согласна?
— Конечно, — ответила я.
Молчание.
— Ты хочешь знать имена участвующих в этом деле? — спросила мать.
— По-моему, нетрудно догадаться. — Затем я взглянула на нее и продолжила: — Но ведь Мирсил знает их так же хорошо, как и я. С чего бы ему оставлять им свободу?
— Да потому, что если он арестует или казнит полдюжины наших самых выдающихся граждан, то чем же он будет отличаться от такого откровенного тирана, как Периандр?
— Возможно, — вдумчиво сказала я, — он только и ждет, чтобы они сами что-нибудь совершили, чтобы устроить показательный правый суд.
Мать вытаращила на меня удивленные глаза:
— Так, стало быть, твоя голова не всегда витает в облаках. Правильно. Значит, это — одна из двух угроз, перед которыми мы стоим.
— А вторая?
— Предательство. — Слово на мгновение повисло в ясном воздухе, точно маленькое, почти незримое облачко. Затем — как будто эта тема не стоила того, чтобы вести о ней дальнейший разговор, — она привела мне перечень имен, которые я, в общем-то, и ожидала услышать: Фаний, Питтак, Драконт, Деиномен. Потом, поколебавшись, добавила: — И есть еще один дом, Сафо.
Снова молчание.
— Так чей же, мама?
Она ответила так, словно мой вопрос не относился к делу:
— А все же жаль, что ты питаешь такие сильные чувства к нашему юному поэту.
— Да говорю же тебе, что он просто несносен.
— Что ты имеешь в виду?
Тут у меня из груди наконец вырвался наболевший вопрос:
— Ты зачем показывала ему мои стихи, мама?
Мигнув мне раз-другой в ответ, она засмеялась:
— А почему бы и нет? О боги, разве в этом есть что-то страшное?
— Тебе следовало бы спросить меня прежде. В конце концов, это мое — значит, это личное.
…Ничто не раздражает мою мать так, как малейший намек на отрицание ее права заправлять жизнями своих детей так, как ей представляется наилучшим для их же собственного благополучия.
— Любая нормальная девочка была бы только рада, если преуспевающий юный поэт похвалит ее труд, — проворчала она. — Да, Сафо, благодарность никогда не принадлежала к числу твоих добродетелей.
Это ужалило меня, а моей матери только того и надо было. Ну что ж — школьные занятия будут хорошим предлогом. Два поэта обожают друг друга. При этом репутация Алкея прикроет любое могущее возникнуть щекотливое положение. Похоже, моя матушка все предусмотрела заранее. Единственное, в чем она видела возможность срыва своих планов, — это то, что я буду не слишком обязательной, раз мне противен сам вид Алкея.
Я стояла, удивленная, не зная, смеяться мне, плакать или гневно отказываться от предложения. В любом случае — по-моему, слишком смешно думать, что я могу ни с того ни с сего сделаться заговорщицей. Вощаная табличка с недописанным стихотворением так и осталась лежать у моих ног.
Дом Фания стоял — да и поныне стоит — чуть в отдалении от города. Чтобы добраться до него, надо подняться вверх, к прохладным подножиям холмов, глядящих на море. Позади него простираются сосновые леса, высятся горы, а из окон открывается ничем не нарушаемый вид на пролив. Дом этот построил еще дед Фания, удивительный человек, жизнь которого стала обрастать легендами, еще когда он жил здесь. Он выбрал место для строительства на невысоком подъеме, развернул будущий дом фасадом на юг, чтобы в зимнюю пору в жилище проникало как можно больше света, а возможно, и затем, чтобы беспрестанно наслаждаться красотой своей собственной земли. Вся обозримая плоская плодородная прибрежная полоса земли до крайнего южного мыса, все оливковые рощи, пшеничные поля, виноградники, пастбища — все находилось в его собственности.
Это огромное имение он лелеял в течение многих лет, трудясь с неустанной энергией, и передал безраздельно своему сыну, а затем оно перешло внуку. (По Митилене ходила шутка, будто эта семья производила в каждом поколении только одного наследника мужского пола, чтобы избежать раздела имения, — короче говоря, мысль о целостности богатства преобладала над плотскими желаниями.) Но в то время, о котором я веду речь, у Фания было только два ребенка — дочери: его жене Йемене было под тридцать, она не рожала уже семь лет, и казалось, мысль о наследнике мужского пола следовало оставить вовсе.
Даже с закрытыми глазами я могу описать этот дом во всех подробностях. Еще бы, ведь здесь я пережила высшую степень и блаженства и отчаяния. Помню тот глубокий водоем, по кромке которого разлеглись совершенно неподвижно маленькие зеленые ящерки, только едва заметно шевелятся их глотки, ожидая возможности цапнуть какую-нибудь из крохотных мушек, что затейливо вьются над поверхностью воды. Помню обнесенный стриженой живой изгородью огород с аккуратными грядками капусты и лука, сладко пахнущие травы — тмин, розмарин, базилик, ну и конечно же пчелиные ульи и пруд с рыбой. Помню конюшни, старый сарай, в котором стоит пресс для выжимания оливок, загон для скота, посреди которого растет огромный дуб, — я и теперь могла бы с закрытыми глазами добраться до уютного разветвления посредине! — помню увитую розами беседку и яблоневый сад. Сад хранил все то же умиротворяющее чувство постоянства и простоты. Мне всегда нравилось осязательно воспринимать его — не передать словами, что я чувствовала, пробегая пальцами по дереву или камню. Сам же дом, построенный из квадратных блоков тесаного камня, с тяжелыми поперечными балками и дубовыми дверями, обитыми железом, при всем том производил впечатление воздушной легкости. С южной стороны располагалась широкая тенистая терраса, замощенная плитами из черного и белого мрамора. Два глубоких колодца никогда не пересыхали, даже в самую знойную пору.