Страница 34 из 151
— Он хочет… прикоснуться к моей бороде? — Взгляд Хисдая был прикован к невероятному гостю.
И усыпанные драгоценными камнями золоченые сандалии на ногах странного существа, и изысканная пелерина из перьев на его плечах, и венчающий все это пышно оперенный головной убор красноречиво давали понять: даже Махмуд не принял бы этого посетителя, равно как и двух его величественных собратьев, за кастильца.
Как будто в подтверждение этих мыслей Махмуд избрал именно сей момент, чтобы появиться с угощением — блюдом, которое отдавало дань как экономности повара, так и его изобретательности. «Не забыть сказать я-сиди Хисдаю, что мясо только для кастильца, а то повар мне голову оторвет. Господин питает — питал —такую симпатию к этому пирату», — бормотал он про себя, будучи настолько погружен в несение подноса и удержание равновесия, что не сразу заметил, что народу в комнате прибавилось.
Обоснованное с точки зрения бережливости предупреждение вдруг вылетело из головы Махмуда, как только он поднял глаза от своей ноши и увидел новоприбывших гостей своего господина. Один облачен в нечто, напоминавшее шкуру леопарда, чья клыкастая голова служила шлемом, а другой закован в украшенные перьями доспехи и на голове красовался огромный орлиный клюв, отбрасывавший тень на жгучие глаза. Оба были до зубов вооружены диковинными, но оттого ничуть не менее смертоносными на вид орудиями. Махмуд завопил, уронил кус-кус с собачатиной и бросился наутек. Воин в орлином шлеме метнул нечто похожее на примитивный топорик, пригвоздив рукав беглеца к дверному косяку. Прежде чем слуга, извиваясь, смог высвободиться, два чудных воина его удержали и бросили к ногам Хисдая, словно предоставляя старику решить дальнейшую судьбу Махмуда.
— О мой отец, — начал вкрадчивую речь Дауд, — не окажешь ли ты честь поприветствовать возлюбленного племянника Великого хана Ауицотля — Владыку Монтесуму?
Без единого слова или намека на свои намерения трое бронзовокожих чужаков рухнули на ковер рядом с Махмудом в позах, выражавших смиреннейшее подчинение. Хисдай, открывая и закрывая рот, облизывая пересохшие губы и покусывая концы своих белоснежных усов — словом, предпринимая все возможные попытки заговорить, — не мог, однако, вымолвить ни единого слова. Он выглядел так, будто не знал — протестовать, чтобы эти люди у его ног поднялись с колен, требовать объяснения происходящего или посулить увеличение жалованья потерпевшему надругательство Махмуду. Либо просто ринуться к окну, спрыгнуть вниз, на груду подушек за навесом, и сбежать. Конечно, имелся шанс угодить мимо навеса, но в тот момент это казалось не такой уж плохой альтернативой нахлынувшему на него помешательству. Собрав последние остатки мыслей, он вопросительно посмотрел в лицо сына и в конце концов сумел выдавить из себя хриплое, но красноречивое:
— Ну?..
— Ах да, я совсем забыл сообщить тебе, о мой отец: есть еще одно незначительное обстоятельство насчет моего нового друга, — молвил Дауд, изображая простака. Он снова полез в свой кошель и вытащил оттуда свернутый пергамент, на котором тщательнейшим образом было перерисовано изображение почтенного светлокожего белобородого старца, чьим явно излюбленным средством передвижения служил плот, свитый из живых змей. — Я сам это перерисовал из одной из священнейших рукописей Владыки Ауицотля, — сказал он Хисдаю. — Это Кецалькоатль, Пернатый Змей, — бог, который отбыл на Восток, но чье возвращение было предвещено. Предвещено особо. Я бы даже сказал, обещано. Это должно было произойти через несколько лет. Но, как я сказал Владыке Монтесуме, разве мы вправе противиться, если богу угодно появиться чуть раньше? — Давая отцу подсказку, он повернул страницу так, чтобы свет падал на нее с наиболее выгодной стороны. — Ты видишь сходство?
Как отреагировал Хисдай на нежданное-негаданное провозглашение его богом, так никто и не узнал, ибо протяжный и леденящий душу вой, донесшийся откуда-то из-за городских стен, сотряс воздух и отвлек внимание всех и каждого. Этот вопль был великолепен в своем ужасном совершенстве. Из всех, кто его услышал, даже последний невежда не смог бы спутать этот звук, от которого побежали мурашки по коже, с криком муэдзина, разве что муэдзину вдруг приспичило медленно свариться живьем в котле, на радость отмщенным омарам.
Жуткий возглас заставил проявиться первобытные инстинкты в каждом из находившихся в комнате. Махмуд решил подобру-поздорову уволиться и дал деру. Хисдай схватил в объятия своего взрослого сына, желая его защитить, словно малого ребенка. Монтесума и его свита спокойно подняли голову и улыбнулись, будто ностальгируя, — так, как улыбнулись бы представители какого-нибудь другого народа при звуках родной и милой с детства колыбельной песни.
— О, замечательно! — молвил Дауд, являя собой образец уравновешенности.
Он высвободился из отцовских объятий, достал из-за пазухи в несколько раз сложенный документ и обломок угольного карандаша. В этот момент кровь многочисленных поколений торговых королей, обладавших стальными нервами, текла в его венах холодно, как никогда. Он сверился с пергаментом, поставил в нем отметку и сообщил всем, кого это касалось:
— Вот остальной груз и прибыл.
На поле битвы на подступах к Гранаде войска католических королей уже об этом знали.
Вопреки протестам Хисдая, утверждавшего, что на поле битвы ему не место, сын Дауд и его вновь обретенные верноподданные принялись настаивать на том, чтобы он отправился вместе с ними к городским воротам посмотреть на происходящее. Потрясение не слишком повлияло на прирожденное упрямство Хисдая, и он, в знак категорического отказа, все-таки совершил давно задуманный прыжок из окна.
Но это ему не помогло. Внизу, в патио, тоже собралась группа катайцев в шлемах из орлиных перьев, с ними был толмач Моше ибн Ахия. Они просто дождались, пока старик не перестанет подскакивать на подушках, а затем — и тут ибн Ахия не преминул внести свою лепту — провозгласили Хисдая Владыкой Кецалькоатлем, Всемогущим Правителем, Спасителем-Чье-Появление-Было-Предсказано-На-Несколько-Лет-Позже-Но-Кому-Какое-Дело — и утащили его с собой, чтобы он мог увидеть своими глазами, с каким рвением служил ему преданный народ.
Таким образом, Хисдай ибн Эзра стал свидетелем окончания осады Гранады и неумолимого конца всех грез католических королей о завершении Реконкисты. Вышло так, что Реконкиста прикончила их самих. Стоя на зубчатой городской стене, Хисдай созерцал, с какой легкостью, ошеломляющим рвением и свирепостью несметные силы катайцев преодолевали сопротивление христианских полков.
— Невероятно, — заметил он Дауду. — А ведь они делают такой изящный фарфор!
— Я надеюсь, Владыка Тизок со своими воинами-ягуарами вскоре отыщет для тебя какой-нибудь трон, — ответил Дауд, слушая вполуха. — Все это закончится быстрее, чем я предполагал.
— А зачем мне трон? — вопросил Хисдай.
— Как это «зачем»? Принимать пленников!
— Пленников? — Старый еврей издал возглас изумления.
Двадцатью минутами позже он ошеломленно глядел сверху вниз на своих титулованных узников, взятых под стражу, чувствуя себя явно не в своей тарелке. Неудобство ему причиняло не сиденье — это был наилучший трон, какой только люди Владыки Тизока смогли доставить из величественного дворца Альгамбры за столь короткое время, — а новое положение. Раньше во время королевских аудиенций кланяться, падать в ноги и любыми другими способами выражать свое подчинение являлось исключительно его уделом. На сей раз все наоборот, и к этому нужно было привыкнуть. Кое-кто из пленников еще и прилагал все усилия, чтобы бывшему торговцу его воцарение не так легко далось. Королева Изабелла Кастильская и Леонская была единственной женщиной, которая, стоя в грязи на коленях у подножия божьего трона, могла сохранять такой вид, будто это ей пришли поклониться все окружающие. Супруг, Фердинанд Арагонский, сжался подле нее, крепко зажмурившись и воя от страха, утратив последние капли королевской гордости. В отличие от своей супруги, он был в гуще событий последней битвы и видел слишком много сцен, которым самое место в кошмарах грешника, ибо происходившее там напоминало сам ад.