Страница 9 из 51
Приняв окончательное решение, приор хлопнул в ладоши, и за спиной его бесшумно возник слуга в коричневом плаще.
— Позови ко мне сержанта Гуго де Безансона, — негромко приказал тамплиер. — И позаботься о том, чтобы ковры в опочивальне магистра сменили — их побила моль.
Колокол Святого Мартина пробил к вечерне, и спустя короткое время в окошко под потолком посыпались куски хлеба и жареной рыбы — это сердобольные прихожане, идущие к молитве, принесли подаяние узникам. Щербатый взгромоздился на спину Здоровяку и вытянул руки, ловя подачки. На самом деле и у Здоровяка, и у Щербатого наверняка были христианские имена, но первый только мычал, показывая обрубок языка, а второй изъяснялся на наречии, не известном Томасу. Еще в камере сидели три нищенки, как две капли воды похожие на трех ведьм из песни о Мак Бетаде мак Финдляйхе, в здешних краях более известном как Макбет. Глядя на них, Томас готов был оплакивать свою арфу — так и хотелось подобрать мелодию, дабы увековечить их уродство и мерзкие душевные качества. Женщины ссорились почем зря, в разгар свары вцепляясь друг другу в сальные космы. Звали их, словно в насмешку, Агнесс, Джинет и Кейтлин [12]. Кроме того, в углу ютился девятилетний нищий Андрэ. Несчастный ребенок по секрету поведал Томасу, что попался специально — тюремных сидельцев добродетельные горожане кормили охотней, чем попрошаек на улицах.
В камере ужасно воняло, потому как ни Здоровяк со Щербатым, ни нищенки не считали нужным пользоваться ведром, и справляли свои дела прямо на засыпанный соломой пол. За это стражники ежедневно отвешивали им колотушек, но отучить от дурных манер не могли. Доставалось заодно и Томасу. На побои он отвечал красочной руганью, а вечерами, после скудного ужина, услаждал слух дежурного тюремщика песней. Добавим, что на ужин ему доставались те объедки, что не пришлись по душе Здоровяку, Щербатому и их дамам, и были слишком несъедобными на вид, чтобы отдать их юному Андрэ. Стражники ограничивались тем, что снабжали заключенных водой — как подозревал Томас, в том самом ведре, которое использовалось и для иных целей.
Поначалу Томас думал о том, что скажет дяде, когда выберется из тюрьмы, и как ему добыть отнятое стражниками письмо сюзерена. По прошествии нескольких дней мысли его приняли более практическое направление: например, как уволочь хлебную корку из-под носа подслеповатой Кейтлин и при этом избежать тяжелых кулаков немого. Хорошо еще, что песни, так злившие стражников, оставляли сокамерников равнодушными. Здоровяк иногда даже склонял лысую башку с клеймом посреди лба к плечу и тихо подвывал в такт мелодии. Томас подозревал, что у немого давно не все дома.
По прошествии пяти дней Томас решил, что и сам вскоре спятит, потому что терпеть побои, вонь и визг трех фурий больше не в силах. Тогда-то в узилище города Орфлёр, расположенное в подвале собора Святого Мартина, и явился старик.
Старик был желт, остер лицом и кутался в плащ, подбитый венецианским бархатом. Мягкие кожаные сапожки старика неслышно ступали по каменному полу, а вот тяжелая палка с резным набалдашником звонко отбивала шаги. Старик явился под вечер, когда в окошко падали косые розоватые лучи. Стукнула дверь, на пороге появился силуэт стражника, и в следующее мгновение Томаса уже выволокли в коридор и швырнули под ноги знатному посетителю. В лицо юноше ткнули факелом, так что тот невольно отшатнулся, а потом схватили за волосы на затылке и задрали голову. Старик всмотрелся, щуря больные, в красноватых прожилках глаза, а затем сказал:
— Полегче.
Томаса тут же отпустили, но подниматься с колен юноша не стал. Зачем? Ему и на полу было неплохо. Вдобавок от голода и слабости так кружилась голова, что, попытайся он встать, рухнул бы прямо на старика.
— Я хочу рассмотреть его лицо.
Стражник окликнул своего собрата в караулке. Громко топоча, второй тюремщик притащил ведро с водой и с размаху окатил Томаса, а затем швырнул ему тряпку. Томас вытер щеки и лоб, подавил желание выпить пролившуюся на пол воду и, подняв голову, уставился на старика. Посетитель глядел на узника с любопытством.
— Мне донесли, что ты назвался племянником благородного рыцаря Жерара де Вилье.
Юноша продолжал тупо смотреть на человека в богатом плаще.
— Ты понимаешь, о чем я говорю?
Томас медленно кивнул и облизнул растрескавшиеся губы.
— Да, монсеньор.
— Итак, твое имя…
— Томас Лермонт из Эрсилдуна.
— И ты приходишься племянником приору Франции?
— Моя мать, урожденная Изабелла де Вилье, была ему сестрой.
Старик усмехнулся. Зубы у него были редкие и острые, как у лисицы.
— Чем ты докажешь свои притязания?
— У меня была гербовая грамота. Стражники…
— Не умеют читать. Чем еще?
Томас мучительно нахмурился, пытаясь сосредоточиться.
— Герб де Вилье… Золотой грифон в алом поле…
— А мой герб — вставший на дыбы лев на синем поле. Что из этого?
— Постойте… У монсеньора Жерара де Вилье собственный герб, герб ветви Вилье-Адамов: серебряная рука с перевязью, Валь д'Уз. У моей матушки тоже есть право на этот герб. Если вы прикажете стражникам принести мой пояс, который они у меня отобрали, то увидите Валь д'Уз на пряжке.
Старик обернулся к старшему стражнику. Тот виновато развел руками — очевидно, серебряную пряжку давно успели продать или проиграть в кости. Томас опустил голову и уставился на залитый водой каменный пол подвала. Больше он ничего не мог сделать, разве что наброситься на стражей. Жесткие пальцы взяли его за подбородок, задирая голову. Желтые глаза с припухшими веками надвинулись, блеснули.
— Я видел приора Франции, мальчик — так же близко, как тебя сейчас. Разумеется, он не стоял передо мной на коленях.
По губам старика скользнула улыбка.
— Я не нахожу семейного сходства — но кровь шутит странные шутки.
Отпустив Томаса, посетитель вытер пальцы о плащ и повелительно бросил тюремщикам:
— Перевести этого в отдельную камеру. Кормить прилично. Содержать в чистоте. А там — поглядим.
Развернувшись, старик пошел к выходу, стуча палкой по камням. Один из стражников бросился следом с факелом. Второй, ругаясь, принялся пинками выгонять узников из камеры Томаса и распределять их по соседним клетушкам, и без того переполненным. Когда все заключенные были водворены на новое место жительства, тюремщик встал перед Томасом и согнулся в шутовском поклоне:
— Добро пожаловать в ваши покои, монсеньор.
Затем, ухватив юношу за плечо железными пальцами, впихнул в камеру, захлопнул дверь и задвинул на место лязгнувший засов.
Глава 4
Колыбельная
Когда Томаса вытолкнули во двор, он заморгал, как сова на свету, и прикрыл глаза рукой. Белые солнечные лучи прорывались сквозь тучи. Лужи горели ртутным блеском, по краям их посверкивал ледок. Ветер срывал с деревьев последнюю сухую листву. Томас тряхнул головой и попытался сообразить, сколько же времени он провел в своем одиночном заточении. Должно быть, не меньше трех недель, потому что теплый золотой октябрь успел смениться ноябрьскими заморозками. Юноша поднес руки ко рту, согрел дыханием и только после этого уставился на человека, принесшего ему… свободу? Или новые неприятности?
На человеке был короткий коричневый плащ, стеганый камзол, надевавшийся под кольчугу, который, впрочем, и без нее мог защитить от удара меча, гетры и высокие сапоги на толстой подошве. Обычный наряд мелкопоместного рыцаря, отправившегося в путешествие. На боку незнакомца висел меч в простых кожаных ножнах. Рядом с рыцарем стоял молодой беловолосый слуга, курносый и веснушчатый. Слуга держал в поводу двух оседланных коней — высокого, серого с подпалинами жеребца и рыжего упитанного мерина.
Томас перевел взгляд на лицо рыцаря. Широкие скулы, водянисто-серые глаза, подстриженные кругом русые волосы. Нос сломан, в светлой бороде седина незаметна — хотя мужчине наверняка за тридцать.
12
Агнесс, Джинет и Кейтлин — целомудренная, дева и чистая.