Паруса в огне

Воображение… Но никакой ужас воображения не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил.

А вот про «спрута-восьминога» не зря вспомнилось. Побывали мы в его многоруких объятьях. Еще как побывали-то! Больше часа он нас тискал и на волю не выпускал.

Это как раз в очередное пробное плавание случилось. Мы тогда на большой ремонт стали — здорово нас немец глубинками потрепал, еле вырвались, еле в базу добрались. На ремонт стали. А после — ходовые испытания на всех режимах. Я уже вроде об этом вспоминал, но уж тут к случаю пришлось. В подводном деле очень важно, чтобы лодку чувствовать и чтобы она нас понимала. Как хорошая собака. А то ведь как бывает? Ты ей «фас!» даешь, а она трусливо в глубь удирает. Или апорт несет. С задранным от счастья хвостом.

Ну, надводно все, что надо, отработали. Идем при полном штиле, солнышко полярное нас радует, чайки свиристят. «Щучка» наша на зыби — как девчонка на качелях, дизеля ровно стучат — аж сердце радуется. Ну и, как всегда, команда на срочное погружение. Надо сказать, что срочное погружение у лодки — это и главная для нее защита и главный элемент внезапной атаки. В общем — стратегия с тактикой в одном яйце.

И еще, надо сказать, срочное погружение не столько от самой лодки зависит, сколько от слаженности экипажа. В тридцать секунд — с палубы долой, а нас там в походном положении человек десять: сигнальщики, орудийные расчеты, в рубке не меньше трех. И вот пока мы в люки как горох сыплемся, на плечах друг у друга, трюмные и рулевые уже на подводный режим корабль переводят.

Командир, конечно, последним с палубы уходит — взглядом окинет, чтобы никто не задержался ненароком (а такое бывало — что греха таить), и только кремальеру затянет, а лодка уже носом клюнет и на глубину идет. Для такого маневра большая слаженность экипажа нужна и знание своего дела на каждом посту. Тогда и лодка слушается как хорошая собака. «Фас» и «апорт» не путает.

Так вот… Сыграли срочное погружение. На десять метров дана команда. Боцман наш — большой мастер по горизонтальным рулям. Лодка у него на любую глубину ныряет с точностью до сантиметра — они друг друга хорошо чувствуют. Он на глубину ее ведет, как летчик свой истребитель в пикирование — аж в ушах покалывает.

А вот тут что-то не заладилось. Нырнули, достигли десяти метров, сработали рулями — лодка послушно на ровный киль стала. Однако без всякого дифферента продолжает погружаться. Пятнадцать… Двадцать… Двадцать пять… Боцман уже рули на всплытие переложил, а стрелка глубиномера все книзу ползет.

Командир приказал полный ход дать, чтобы рулям помочь. Носовые рули Боцман задрал до предела, в корму полный пузырек дали, а лодка тонет. Причем на ровном киле.

— Осмотреться в отсеках!

Осмотрелись — нигде течи нет, воды сверх нормы не забрали.

Смотрю на Командира и прямо всей кожей чувствую, как у него в голове работа идет: сто проблем просчитывает, чтобы единственное решение найти.

Лодка погружается неуправляемо. В центральном посту — тишина, во всем корпусе тишина. Приборы пощелкивают, гирокомпас по-домашнему жужжит. И вся команда ждет, какое решение примет Командир.

Лодка уже на девяноста метрах. Предельная глубина. И на грунт нельзя лечь — грунт здесь метрах в четырехстах. И мы ждем. Вот-вот начнет сальники пробивать, швы затрещат, ворвется вода под страшным давлением…

Молчим. Слушаем. Корпус пока держится.

— Продуть центральную! — Командир решил резким всплытием вернуть лодку к послушанию.

Продули все цистерны, вокруг лодки шум угарный, а в лодке тишина. Стрелка глубиномера не дрогнула, уперлась в ограничитель, аж гнется бедная.

Вдруг нас качнуло, встряхнуло и пошло покачивать — мерно так, плавно. Как дитя в зыбке. Командир только что бледный был, а тут враз позеленел. Будто его морская болезнь схватила.

Трявога осмотрел нас всех, кто рядом был, круглыми глазами и прошептал:

— Не иначе нас восьминог захапал.

— Нужен ты ему! — сердито отрезал Одесса-папа.

— Кто его знаить. Можа, он жалезо жреть!

Не знаю, что он там, этот восьминог, «жреть», а Трявога точно заметил: будто обхватило нас плотно какое-то чудище морское и покачивает в своих лапах — выбирает: с головы нас жрать или с хвоста.

Главное дело — мы уж, по всем показаниям, на беспредельную глубину опустились. По всем законам — и физическим, и морским — швы давно уже должны разойтись, все клапаны и сальники прорвало бы. Темная ночь…

Командир лоб трет, думает. Инженер за голову держится — чтоб от таких же дум она не взорвалась…

Ладно, в уме прикидываю, глубина верняком больше ста метров. У нас кислородные приборы, индивидуальные. Можем, конечно, из лодки выбраться через рубочный люк и торпедные аппараты. А дальше что? Подъем с такой глубины — верная кессонка. Видел я, как наших ребят в Полярном на носилках с лодки несли, с этой кессонкой. Двоих так и не спасли, а шестеро инвалидами остались на всю жизнь.

Ну да ладно, минует, положим, кессонная болезнь, всплывем. А дальше что? В Баренцевом море, в его ледяной воде, кто больше пятнадцати минут проживет — герой навеки. Даже если радио дадим координаты со своим местом и нам срочно помощь вышлют, так эта помощь подберет нас чурками каменными. Мне фельдшер рассказывал: еще живых моряков на борт поднимали, так им в тело не могли шприц с лекарством вогнать — как в дерево или в камень игла не идет, гнется и ломается. Так что уж тут и не знаешь, что выбрать: либо в лодке остаться, со всеми вместе, на вечной стоянке, либо поодиночке на корм косаткам пойти. Не дожив до победы…

Командир, Инженер, Штурман и приказы дали и сами все отсеки обошли — нигде течи нет, цистерны все сухие. А мы на глубине лежим — покачиваемся. У нашей «Щучки» рабочая глубина — девяносто метров. Предельная, конечно, тоже определена, но теоретически — кто ее практически проверял? А мы сейчас на какой? Глубиномер до упора дошел и больше ничего не показывает.

Был у нас такой случай: под скалу нас занесло, тоже никак всплыть не могли — башкой уперлись. И тут Командир об этом вспомнил и очень правильно решил: попробовать поднять перископ. Если уж мы где-то застряли, во что-то уперлись, так он сразу даст знать.

Значит — бац! Загудел перископный электромотор, беспрепятственно полез перископ на волю. Командир рукоятки откинул, зачем-то к окулярам приник. А на лице его… на бледно-зеленом лице, солнечные зайчики заплясали!

Тут мы все ахнули. Одним дыханием. Мы тут с белым светом уже прощаемся, а оказывается, мы давно уже на этом прекрасном белом свете. Всплыли — и об этом не знаем, письма родным прощальные в уме составляем.

Отдраили люки, на палубу высыпали. На море штиль редкий, только легкой зыбью нас слегка покачивает. Не восьминог в своих щупальцах, не кашалот в своей пасти, а родное Баренцево море. Суровое, опасное, но любимое.

Командир осмотрелся, каждому из нас по два теплых слова сказал за выдержку и мужество и приказал Радисту дать радиограмму. Нам ответили: немедленно возвращаться в базу для устранения отмеченных и замеченных неисправностей в узлах и механизмах нашей «Щучки».

Ну, значит, вернулись в Полярный, ошвартовались, доложили. Командующий создал комиссию, чтобы обследовать лодку и определить такую неожиданную неисправность. И строго добавил:

— И чтоб анекдотов и частушек по этому поводу не сочинять. Не смешно, люди такое пережили…

Разговоров, конечно, по этому случаю много было. И, конечно, Одесса-папа в кубрике, при малом числе посторонних высказался:

— И что вы себе таки думаете за этот немалый казус? Не подними Командир перископ, так и болтались бы на поверхности моря. И стали бы кушать друг друга за неимением лучшего продовольствия. А тебя, Трявога, я бы даже со смертного голода не стал бы кушать.

— Почему? — обиделся Трявога.

— Ярославские, они невкусные. Горчат.

— А ты их пробовал? — всерьез вспылил Трявога. — Ты их кушал?

— Доводилось. — Одесса взял гитару, поморщился и сделал вид, что сплюнул. — Чуть не отравился. Три дня таки за поносом в гальюн бегал.