Конец одного романа

– Как он?

– Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.

– Врач был?

– Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно. Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:

– Кто они, Паркие?

– Девицу я не знаю, сэр.

– Она со мной.

– Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.

– Его я знаю.

– Джентльмен, который обошел лужу, – начальник отдела.

– Данстан? • – Именно, сэр.

– Сколько вы знаете, Паркие!

Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.

– Сильвия! – позвал я, словно Сара меня слышит. – Где вы сегодня обедаете?

– Я обещала Питеру…

– Питеру?

– Ну, Уотербери.

– Плюньте.

«Здесь ты? – спросил я Сару. – Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.

Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.

– Я бы хотела позвонить…

Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления – зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке вдруг да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже бессилие) может тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».

Сильвия сказала:

– Я скажу, мама больна.

Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах, среди подмерзших луж, а я думал:

«Тут и начнется долгое будущее…» – и попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам.

– Вы не мистер Бендрикс? – спросила она.

– Да.

– Сара мне говорила…– сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить. – Она говорила, что вы ее лучший друг.

– Один из друзей.

– А я ее мать.

Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте, – потом закрасим…

– Вы и не слыхали обо мне?

– В сущности…

– Генри меня не любил, так что я держалась подальше. Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья с женами ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркие думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал – знал свое место.

– Я хочу попросить вас о большой услуге, – сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию – Камерон, Чендлер? – Сегодня я так спешила, ехала…– она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам,-подумал я. – А, вот! Бертрам».

– Да, миссис Бертрам? – сказал я.

– Я забыла взять деньги.

– К вашим услугам.

– Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете, мне надо пообедать в городе. У нас в Грейт Миссинден рано закрывают.

Она снова смахнула слезы, и что-то напомнило мне Сару – какая-то простота в горе, какая-то двойственность, быть может. Интересно, слишком ли часто «трогала» она Генри? Я сказал:

– Пообедаем вместе.

– Что вы, не беспокойтесь!

– Я любил Сару.

– И я.

Я пошел к Сильвии и сказал:

– Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно" я вам позвоню?

– Конечно.

– В книжке вы есть?

– Он есть, – мрачно ответила она.

– Ну, на той неделе.

– Очень буду рада, – она протянула руку. – До свидания.

Я видел, что она знает: время упущено. Слава Богу, это еще ничего не значило – пожалеет немного в метро, невпопад ответит своему Питеру сквозь музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: «Видишь, я тебя люблю». Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.

Когда мы подходили к воротам, я заметил, что Паркие исчез. Видимо, решил, что он мне больше не нужен.

Мы с миссис Бертрам отправились в «Изола Белла». Я не хотел идти туда, где мы бывали с Сарой, а сейчас, конечно, стал сравнивать этот ресторан с теми. Ни Сара. ни я нигде не пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал. Мог бы я заказать и наше любимое бордо, но я и так непрерывно о ней помнил. Пустота была заполнена ею.

– Мне не понравились похороны, – сказала миссис Бертрам.

– Простите?

– Они бесчеловечные. Как конвейер.

– Нет, ничего. В конце концов, помолились.

– Этот священник, он священник?

– Я его не видел.

– Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять. Думала, в великом ухе. – Слезы закапали в суп. – Я чуть не засмеялась, а Генри заметил. Как же, ведь это я!

– Вы с ним не ладите?

– Он очень плохой человек, – она смахнула слезы салфеткой и яростно принялась есть, вздымая вермишель. – Как-то я заняла у него десять фунтов, забыла сумку. С каждым может случиться.

– Конечно.

– Я горжусь, что никому на свете не должна.

Речь ее походила на метро, она шла кругами и петлями. Когда я пил кофе, я стал различать узловые станции: Генри плохой, она – очень честная, она любит Сару, ей не нравятся похороны. Великий Дух – и снова Генри.

– Так было смешно, – сказала она. – Я не хотела смеяться. Никто не любил Сару, как я. – Все мы всегда это думаем и сердимся, когда говорит кто-то другой. – Но Генри этого не понять. Он очень холодный человек.

– Какие же еще могли быть похороны? – сказал я, пытаясь перевести стрелку.

– Сара католичка, – сказала миссис Бертрам, взяла бокал вина и залпом выпила половину.

– Ерунда, – сказал я.

– Она сама не знала.

Тут я испугался, словно совершил продуманнейшее преступление и вдруг увидел трещину в своих замыслах. Глубокая она? Подвластна ли она времени?

– Ничего не понимаю!

– Она вам не говорила, что я была католичкой?

– Нет.

– Так, недолго. Понимаете, мой муж был против. Я его третья жена, и когда у нас все не ладилось, я говорила, что мы, собственно, не женаты. Он очень плохой человек, – прибавила она.

– Это вы католичка, а не Сара. Она опять хлебнула вина.

– Я никогда никому не говорила. Наверное, я напилась. Напилась я, мистер Бендрикс?

– Ну, что вы! Выпейте еще.

Пока мы ждали вино, она пыталась вернуться на другие станции, но я не дал.

– В каком смысле она католичка?

– Только не говорите Генри!

– Не скажу.

– Мы жили в Нормандии. Сара была маленькая, два года. Муж вечно ездил в Довиль. Это он так говорил, а я знала, что он ездит к первой жене. Я очень сердилась. Мы с Сарой пошли к морю. Она все хотела присесть, но я вела ее дальше. Я ей сказала: «Сара, у нас с тобой тайна». Она уже тогда умела хранить тайны… если хотела. Да, я боялась, но ведь какая месть!

– Месть? Я не совсем понимаю, миссис Бертрам.

– Ну, мужу. Это не только из-за первой жены. Я же вам говорила, да, что он не любил всего этого? Он так орал, когда я ходила к мессе! Вот я и подумала, Сара будет католичка, а он ничего не узнает, если я уж совсем не рассержусь.

– Вы не рассердились?

– Он меня через год бросил.

– Значит, вы смогли спокойно ходить к мессе?

– Ну, понимаете, я ведь не так уж верю! И потом, я вышла замуж за еврея, он тоже… Все говорят, евреи добрые. Не верьте, мистер Бендрикс. Он очень плохой человек.

– Что случилось у моря?

– Не то чтоб у моря. Мы просто пошли по берегу. Ее я оставила у дверей, сама нашла священника. Пришлось ему солгать – так, немножко. Конечно, я все свалила на мужа. Я сказала, что он обещал перед свадьбой, а потом отказался. Я плохо говорю по-французски, это очень помогло. Когда ищешь слово, получается так искренне. В общем, он все сделал, обратно мы ехали в автобусе.