Дорогой Джим

Оуэн бросил взгляд на принцессу Эйслин, уютным клубочком свернувшуюся возле него, — руки ее, словно в поисках опоры, обвились вокруг его шеи, грива шелковистых волос разметалась по подушке. Потом поднял глаза — в открытое окно был виден лес, аромат только что распустившихся роз смешивался с острым, мускусным запахом оленя, скользившего между деревьями в поисках самки. Наступал брачный сезон. Мимо окна, трепеща крыльями, пронесся голубь. Мир просыпался. И сердце Оуэна вновь глухо и тяжело забилось — казалось, оно растет, распухая на глазах, чтобы вновь, помимо его желания, превратиться в сердце дикого зверя.

Молодая женщина возле него потянулась, почесала нос и медленно приоткрыла глаза.

— Доброе утро, кузен, — прошептала она, подставив ему шею для поцелуя.

Свой выбор я сделал много лет назад, подумал Оуэн, хорошо понимая, что старый волк наверняка не сказал ему всей правды. Потому что настоящая его мука — то, что было ниспослано ему в наказание, — только начиналась. «Все было предопределено — еще до того, как я поднял руку на родного брата… до того, как в моей крови впервые проснулась жажда убийства, толкнувшая меня душить беззащитных женщин, наслаждаться их криками, — размышлял Оуэн. — Даже в облике человека я навсегда останусь тем, кто я есть — зверем.

Хищником.

Волком, которого гонит вперед страх перед тем выбором, который я обречен сделать, — и избавиться от этого страха можно, только убив».

— Кузен? — окликнула Эйслин, почувствовав, что в вытянувшемся возле нее теле происходит какая-то перемена.

Принцу Оуэну казалось, что голова его вот-вот треснет и разлетится на куски. Потом он вдруг почувствовал, как череп будто стал раздуваться, быстро увеличиваясь в размерах. Боль, страшная, нестерпимая боль вновь нахлынула на него, когда из десен вдруг высунулись и на глазах стали расти острые желтоватые клыки. Он оскалился и заметил, как на руках его, плечах и груди со страшной быстротой пробивается серая шерсть. На один страшный краткий миг Оуэн заколебался — лежащая рядом женщина была так молода, так прекрасна.

Однако сомнения его длились недолго.

Быстрый рывок — и он стиснул клыками ее горло, и сжимал его до тех пор, пока не услышал слабый негромкий треск.

Часовые, несшие караул на крепостной стене замка, позже клялись и божились, что своими глазами видели огромного волка, — выскочив из окна башни, он спрыгнул на землю и через мгновение скрылся в лесу.

XIX

Джим, мурлыкая что-то себе под нос, разглядывал свои ногти. Потом обвел взглядом нас, жадно ловивших каждое его слово. Впрочем, история уже закончилась. Ухмыльнувшись, рассказчик похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Но я успела заметить, что взгляд его то и дело возвращался к моему лицу. Рукоятка ножа, которую я сжимала в руках, стала скользкой от пота. Мужчина с собаками куда-то исчез. Я слышала тяжелое дыхание сестер.

— Ты забыл рассказать, как заканчивается твоя история, — беззвучно выдохнула Ифе. Двустволка, переломившись, болталась в ее руках, словно какой-то садовый инструмент.

— Что, решили подарить мне еще одну минутку? — поинтересовался наш «сказочник».

Вместо ответа Фиона только покрепче стиснула то тяжелое и уродливое нечто, которое держала в руках. Присмотревшись, я догадалась, что она прихватила с собой гвоздодер Джима.

— Ты должен объяснить мне еще кое-что, — мрачным тоном объявила она. Однако взгляд Фионы, то и дело перебегавший с моего лица на лицо Ифе, вряд ли мог кого-то напугать.

С губ Джима сорвался смешок. Этот звук до сих пор стоит в моих ушах. Так может хихикать дядюшка, которого вы терпеть не можете, нашептывая вам на ушко какие-то сальности, когда уверен, что ваши родители его не слышат, — надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Что ты тогда сказал тому шведу? — Голос Фионы звучал так, словно кто-то держал ее за горло.

Джим покачал головой.

— Включи воображение, Фиона. Что, по-твоему, могло заставить парня, который весит в два раза больше меня, поджать хвост? Чем такого можно напугать? Уж точно не сказочкой, — задрав голову вверх, Джим уставился в небо с таким видом, словно собирался запустить бумажного змея. — Сказал, что порежу его девчонку, а его заставлю смотреть, как я это делаю. Господи, неужели ты и впрямь такая наивная?

— Но все эти женщины… — настаивала Фиона. Она вдруг часто и прерывисто задышала, и я догадалась, что она с трудом удерживается, чтобы не заплакать, — почему ты их убивал? Они ведь не представляли для тебя никакой угрозы! Сара, она…

— …просто мешала мне, — перебил Джим. В голосе его звучали скука и раздражение. — Подслушала, как мы с Томо обсуждаем свои планы. А бедная миссис Холланд? Она проснулась, услышав, как Томо внизу копается в ее вещах, — пришлось от нее избавиться. А Келли, спросишь ты? Что ж… должен честно признать, что эта не замечала ничего — ну, кроме меня, конечно. Можно сказать, ей просто повезло. Такое уж у нее счастье. Поэтому если ты рассчитываешь, что я начну плакаться на свое несчастливое детство, то зря.

Взгляд Фионы, как будто обращенный в себя, мне очень не понравился, потому что лицо у нее вдруг стало… знаешь, будто сестра видела что-то… что-то такое, что рада была бы не видеть. Когда она, спохватившись, вновь посмотрела на Джима, ее глаза сказали нам больше, чем ей хотелось бы… Наконец Фиона решилась.

— Но… тогда почему ты не убил и меня? — спросила она. Конечно, я догадывалась, что на самом деле она хотела спросить о другом… почему он не любил ее так, как она заслуживает.

В улыбке Джима я не заметила ни сожаления, ни раскаяния.

— Зачем мне тебя убивать? — бросил он.

— Стало быть, волк оказался бессилен… в точности как ты сам, не так ли? — вмешалась Ифе. Палец ее, лежащий на спусковом крючке, побелел от напряжения. — Он такой же раб своих животных инстинктов, как и ты сам. Кто рожден, чтобы убивать, того не сможет изменить даже любовь «хорошей» женщины — даже если она сама идет в руки, верно? Господи, как трогательно… Сейчас расплачусь! А концовка-то! Еще одна дешевая сексуальная мужская фантазия.

Джим, пожав плечами, смял в руке пустую сигаретную пачку и зашвырнул ее в кусты. Сладость вдруг разом исчезла из его голоса — растаяла, словно сахарная глазурь на солнце. Теперь в нем ясно слышалась сталь.

— Я приберегал конец истории для вас троих, — бросил он. — Вы это заслужили. Никогда еще мне не встречалась аудитория, которая бы до такой степени хотела… — он снова ухмыльнулся, — принять личное участие, так сказать. Так что завтра утром я, живой и здоровый, буду нежиться в постели вашей тетушки, а вы… Вы будете гадать, отчего все-таки струсили в последнюю минуту. — Джим указал на Ифе. — Ну, давай! Ты уже раз десять могла бы пристрелить меня, если бы действительно хотела это сделать — то же самое относится и к твоим жаждущим мести сестрам.

Мы с Фионой переглянулись. Каждая из нас втайне ждала, пока другая сделает первый шаг. Хоть что-то сделает. В жизни своей не испытывала такого стыда. И… ничего не произошло.

— Но в конце концов им ведь удалось поймать Оуэна, да? — спросила я, с такой силой сжимая рукоятку ножа, что даже пальцам стало больно. — Охотникам, я имею в виду? Готова спорить на что угодно, что они тут же вздернули его на ближайшем дереве.

Джим одобрительно подмигнул мне. Ну надо же — один из слушателей сподобился придумать свой собственный конец истории! Бывает же такое!

— Боюсь, что нет, любовь моя, — покачал он головой. — Оуэна так никогда и не нашли. С тех самых пор только бродячие торговцы время от времени видели его — скользнувшую между деревьями серую тень, горящие в темноте глаза, тоскливый волчий вой. Теперь, когда Эйслин была мертва, защищать замок стало некому — скоро Крепость Волка пала, а захватчики не оставили от нее камня на камне. Единственная милость, которую они оказали побежденным, было разрешение оставить себе черные ворота крепости, из которых и сколотили гроб для принцессы Эйслин.