Сенсация

Он молился без надежды в сердце.

И тут в многоголосом шуме пансиона Дресслер возник вначале тихий, а затем нарастающий монотонный звук. Слуги во дворе подняли головы к небу. Звук продолжал расти, и над ними в безоблачной дали появился, быстро приближаясь, самолет. В какой-то момент мотор его заглох и звук прекратился. Самолет сделал круг и начал бесшумно снижаться. Когда он спустился совсем низко, от него отделилась черная точка и полетела к стоявшим на земле. За точкой струился белый шлейф, который надувала волна воздуха. Мотор снова запел, и самолет, взмыв в небо, пропал из виду. Маленький купол помедлил немного и начал не спеша снижаться, как бы погружаясь в чистые водные глубины.

— Если он приземлится на моей крыше, — сказала фрау Дресслер, — если он что-нибудь сломает…

Парашютист приземлился на крыше. Он ничего не сломал. Он изящно коснулся ее носками туфель. Белый парус, шумя, опустился за его спиной. Он ловко освободился от лямок, достал из кармана расческу, привел в порядок слегка растрепавшиеся на висках каштановые волосы, взглянул на часы, поклонился фрау Дресслер и учтиво попросил лестницу на пяти или шести языках. Ее принесли, и он, аккуратно перебирая ногами, обутыми в остроносые туфли из змеиной кожи, спустился во двор. Коза почтительно отошла в сторону. Он вежливо улыбнулся Уильяму и только потом узнал его.

— О! — воскликнул он. — Да ведь это мой попутчик, журналист! Как приятно встретить в таком отдаленном месте соотечественника!

ГЛАВА V

1

Солнце садилось за эвкалиптами, и первый день советской Эсмаилии завершался пурпурным апофеозом. Опустевший бар «Пинг-понга у Попотакиса» пламенел красками заката.

— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал Уильям.

— Прошу вас, — сказал его собеседник, коснувшись рукой руки Уильяма, — не заставляйте меня краснеть. Слова, которые вы только что произнесли, преследуют меня везде, где бы я ни появился. С того самого знаменательного дня, когда вы великодушно позволили мне воспользоваться вашим самолетом, я боялся, что рано или поздно услышу их и от вас. Если память мне не изменяет, я высказал вам это предположение тогда же.

Мистер Попотакис включил свет над пинг-понговым столом и спросил: «Не хотите ли сыграть, мистер Болдуин?» — поскольку новый друг Уильяма предпочитал теперь, чтобы его называли так.

(«Удобное имя, — объяснил он, — простое, британское и, главное, легко запоминающееся. Мне часто приходится действовать под вымышленными именами. Их подбирает мой камердинер Кутберт. Он прекрасно чувствует, какое где подходит, но иногда немного увлекается. Бывали случаи, когда слишком цветистые псевдонимы начисто исчезали из моей памяти в самые неподходящие моменты. Поэтому теперь я просто мистер Болдуин и умоляю не разглашать моей тайны».)

Мистер Болдуин продолжил свой монолог.

— В суете и неразберихе коммерческой жизни, — говорил он, — я пытаюсь воздавать добром за добро. С годами моего добра требуется все больше и больше… однако я убежден, что в вашем случае столкнулся с совершенно бескорыстной помощью, и рад, что ваша карьера обошлась мне недорого.

Должен признаться, что на первый взгляд вы не произвели на меня впечатление человека, который многого добьется в журналистике. Отнюдь! Если быть откровенным до конца, я сомневался, что вы тот, за кого себя выдаете, и, когда вы сообщили мне, куда направляетесь, я заподозрил, что вы преследуете какую-то тайную цель. Если я в начале нашей — смею надеяться — дружбы казался вам несколько замкнутым, прошу меня простить.

Мистер Попотакис предлагает нам сыграть в пинг-понг. Думаю, это может нас несколько освежить.

Мистер Болдуин снял пиджак, закатал рукава крепдешиновой сорочки, взял ракетку и замер в выжидательной позе у своего края стола. Уильям подал. Ноль — пятнадцать, ноль — тридцать, ноль — сорок, гейм. Пятнадцать — ноль, тридцать — ноль, сорок — ноль, гейм. [29]

Мистер Болдуин был вездесущ, меток и играл обеими руками. Он приседал, прыгал, пританцовывал, брал на краю и «гасил» сверху, то зависая над сеткой, то отлетая на пять ярдов назад, то припадая к полу, то взмывая вверх к электрическим лампочкам, ни на минуту не прекращая живой и добродушной беседы, которую вел по-гречески с мистером Попотакисом.

Выиграв очередную партию всухую, он снова надел пиджак и сказал:

— Четверть седьмого. Вам, конечно, не терпится послать второе сообщение…

Ибо личный радиопередатчик был одним из тех удобств, которыми Уильям уже воспользовался в этот день.

С прибытием мистера Болдуина в Джексонбурге — или Марксвилле, как он стал называться с утра, — открылись невообразимые возможности.

— У меня есть здесь маленькое pied à terre, [30]— сказал мистер Болдуин, когда Уильям предложил ему пообедать в пансионе Дресслер. — Им занимался мой камердинер Кутберт. Я его еще не видел и хорошего не жду, но у Кутберта чувствительная душа, и он огорчится, если в день приезда я буду обедать не дома. Может быть, вы рискнете и пообедаете со мной?

Они отправились пешком, потому что мистеру Болдуину хотелось размять затекшие во время полета ноги. Держа Уильяма под руку, он шел, уверенно сворачивая в тихие переулки, и подробно расспрашивал его о событиях последних двадцати четырех часов.

— А где ваши коллеги? Я боялся, что они будут мне докучать.

— Они все уехали в горы, искать Смайлза.

— Прекрасно! Вы будете единственным зрителем последнего акта нашей маленькой драмы.

— А что толку? Радиостанция закрыта.

— Ее скоро откроют. А пока вам поможет Кутберт. Они с моим швейцарским помощником установили маленький передатчик, который, как мне кажется, неплохо работает. Я поддерживал с ними ежедневный контакт.

Даже на удаленных от центра улицах они наблюдали приметы нового режима. Дважды им пришлось прятаться, когда мимо с ревом проносились полицейские грузовики, набитые бледными арестантами. Кафе «Уилберфорс» [31]было переименовано в кафе «Ленин». Повсюду развевались красные флаги, которые уже дали толчок новой моде, судя по тому, что женщины на рынке щеголяли в искусно закрученных красных тюрбанах.

— Если бы я прилетел вчера, — с досадой произнес мистер Болдуин, — удалось бы избежать всей этой ненужной реорганизации. Господи помилуй, опять полиция.

Они скользнули в какую-то подворотню. Мимо них проехал очередной грузовик, и за спинами солдат пулеметного взвода Уильям разглядел осанистую фигуру Пэра Рассела Джексона.

Наконец они очутились на окраине города, в безликом железнодорожном квартале, где за частоколом из металлических труб и колючей проволоки размещались подъездные пути, склады и товарные платформы. Они отворили металлические ворота и подошли к бунгало.

— Это дом мсье Жиро, — сказал спутник Уильяма. — А вот и сам мсье Жиро, хотя, я думаю, представлять вас друг другу не требуется.

Бородатый контролер почтительно поклонился им с веранды.

— Мсье Жиро работает у меня уже довольно давно, — сказал мистер Болдуин. — Признаюсь, он держал со мной связь и тогда, когда вы имели удовольствие ехать вместе с побережья. Я внимательно и, говоря по чести, с беспокойством следил за кратковременным взрывом общественного внимания к его персоне. Если бы я осмелился слегка покритиковать профессию, которую вы представляете — на сегодняшний день с уникальным успехом! — то сказал бы, что вы, журналисты, пропустили во время путешествия с мсье Жиро прекрасный материал. Я читаю газеты с живейшим интересом. Они редко ошибаются стопроцентно, во всем. Так думает большинство людей, но те, кто в курсе событий, могут обычно разглядеть зародыш правды, частичку факта, как сердцевину в жемчужине, вокруг которой наросли красочные слои вымысла. В данном случае, к примеру, русский агент, замышлявший правительственный переворот, действительно существовал. И мсье Жиро действительно был важным посредником. Но он не был русским. Политика и коммерция очень, очень просты, но все же не так просты, как это изображают ваши коллеги. Мой камердинер Кутберт тоже был в одном поезде с вами. Он мог бы натолкнуть вас на эту мысль, но его было нелегко узнать. Он вел состав. Из-за того, кстати, что он не знал местных порядков, багажный вагон и попал в конце концов в Джексонбург.

29

Мистер Болдуин и Уильям играют по правилам большого тенниса.

30

убежище (фр.).

31

Уильям Уилберфорс (1759–1833) — английский государственный деятель, боровшийся за отмену рабства.