Адам Смит

Босуэл закурил трубку и поудобнее устроился в кресле. Настроение у него окончательно поправилось.

— Прежде всего вот что. Я полагаю, что и заработки за труд и прибыли на капитал стремятся при режиме естественной свободы к каким-то средним, естественным нормам. Если заработки в какой-нибудь профессии возрастают, люди устремляются в нее, конкуренция между ними усиливается, заработки снижаются, и все приходит в равновесие.

— Это очень просто.

— Безусловно. Но заметьте следующее. Есть работа тяжелая, грязная, неприятная, а есть — легкая, чистая и приятная. Естественно, первая оплачивается выше даже при самой полной свободе смены профессий. К одной работе надо готовиться годы, а другая не требует никакого обучения; опять-таки первая должна оплачиваться выше. Адвокат, конечно, учится долго и с большими издержками. Повышенной платой должна также компенсироваться необеспеченность, нерегулярность работы. Лучше оплачивается работа, связанная с особым доверием, возлагаемым на работника: отсюда высокие заработки ювелира, врача и адвоката.

Босуэл опять подумал, что все это несколько тривиально, но, приведенное в такую четкую систему, довольно интересно.

— Наконец, — продолжал Смит, — обратите внимание на такую вещь. Если отец посылает сына учиться сапожному делу, он почти на сто процентов уверен, что из парня выйдет сапожник. Но если сын учится праву, у отца нет никакой уверенности, что из сына выйдет юрист. Из двадцати студентов, обучающихся праву, преуспеет и будет жить своей профессией, может быть, только один. Его заработок должен покрывать, в сущности, не только издержки его собственного обучения, но и обучения девятнадцати неудачников! Он должен как бы получить компенсацию за риск.

Хотя Босуэл начал вторую бутылку и пил почти один, он отлично все понимал. Смит же явно получал удовольствие от своей логики.

— Но послушайте, Смит, у вас получается, что адвокат должен зарабатывать кучу денег. На себе я этого отнюдь не ощущаю.

— Дело в том, что есть факторы, действующие в обратную сторону. Сейчас я их вам назову. Первый — это лотерейная природа вашей профессии. Став сапожником, человек обычно удовлетворяется своим скромным положением и не строит себе воздушных замков. Что же касается адвокатов, то каждый из них обязательно верит в свою звезду и ждет ее: вот умрет богатая старуха без прямых наследников, и будет долгий и громкий процесс; вот вы добьетесь оправдания человека, ложно обвиненного в страшном преступлении… А пока… пока вы удовлетворяетесь скромными гонорарами за мелкие дела. Вы как бы платите за удовольствие больших ожиданий.

— Это довольно разумно, черт возьми, — пробормотал Босуэл, но Смит не обратил никакого внимания.

— Но это не все. Вознаграждение за труд может быть не всегда денежным. В таких профессиях, как врач и адвокат, сам общественный почет и уважение составляют часть вознаграждения. Это еще больше касается, конечно, философов и писателей. Такой труд сам по себе доставляет удовольствие — очевидно, поэтому общество его полностью не оплачивает. Я пишу свою книгу не ради гонорара и не особенно рассчитываю на него. И все же я отдал ей десять лет труда…

— Остановитесь, остановитесь, Смит! Ваше бескорыстие и трудолюбие известны всем. Но я хочу задать вам один каверзный вопрос. Если приятность труда сама по себе — форма вознаграждения, то почему такие большие деньги получают актеры, певцы и певички, танцовщицы и прочая тому подобная братия? Ведь их работа, надо думать, довольно приятна. Я не говорю о нашем общем друге Гаррике: он великий артист; но ведь любая певичка из Ковент-Гардена имеет собственный выезд…

Смит прервал его, протянув руку ладонью вперед, и усмехнулся.

— Вы забыли другое. Эти профессии не почетны. Напротив, довольно широкое общественное мнение считает их постыдными. Возможно, это только нелепый предрассудок, но для нас дело не меняется. Важен факт: мужчина, и особенно женщина, идя в актеры и делая это источником существования, обрекает себя на плохую репутацию. А за это надо платить, и общество хорошо платит. Вполне возможно, что положение изменится. Профессии актеров и танцовщиц могут стать в будущем вполне респектабельными, и тогда их заработки сильно уменьшатся, ибо конкуренция возрастет.

— Да-а… — протянул Босуэл. — Ваша философия поистине поучительна и полезна. Я полагаю, с вашей теорией можно определить и естественную заработную плату проституток?

— Конечно, — ответил Смит, не моргнув глазом. — Примените мои пункты: неприятность труда, квалификация, регулярность заработка, репутация…

Босуэл захохотал несколько принужденно. Его смущала невозмутимость Смита.

— Кстати, — сказал Смит, — вы, конечно, знаете, что самые красивые и дорогие проститутки в Лондоне — ирландки? Впрочем, это касается не только женщин. Самые сильные и выносливые мужчины — грузчики, носильщики, разносчики угля — тоже ирландцы, разумеется из самых бедных классов. Я думаю, дело здесь в отличных питательных свойствах картофеля, которым почти исключительно кормятся бедняки в Ирландии.

Босуэл усомнился в таких чудодейственных свойствах картофеля и заметил, что вся Шотландия живет овсом, но простой народ в Шотландии — здоровый и крепкий. Смит сказал, что патриотизм тут ни при чем. Они немного поспорили и оставили эту тему.

Пробило два часа. Пора было идти, но Босуэлу хотелось еще поговорить со Смитом о докторе Джонсоне и в особенности расспросить его о ссоре, которая произошла между ними несколько лет назад в доме книгоиздателя Уильяма Стрэхена. То, что он был слегка нетрезв, только усиливало это желание. Он уже несколько раз слышал об этой ссоре, но Джонсон не любил говорить о ней, а если заходила речь, отделывался невразумительной руганью.

Босуэл попытался подвести разговор к этой теме. Смит не ругался, но довольно спокойно сказал, что считает доктора немного сумасшедшим. Он знал, что у его гостя есть слабость передавать людям разговоры о них, но в данном случае это его мало беспокоило. Потом, пожав плечами, Смит сказал, что это вовсе не мешает Джонсону быть самым умным и сведущим человеком, какого он знает, хотя многие его сочинения опять-таки бесконечно далеки от здравого смысла.

О ссоре Босуэл так ничего и не узнал…

История этой ссоры любопытна постольку, поскольку она бросает свет на характеры двух крупнейших деятелей английской культуры XVIII века. Интересны в этом смысле и те почти легендарные подробности, которыми история обросла в рассказах современников и потомков.

Характеры Джонсона и Смита были действительно резко различны. Невыдержанность, бесцеремонность, грубая экспансивность первого сталкивались со сдержанностью, холодноватой рассудочностью второго. Джемс Босуэл в одном эпизоде из «Жизни Джонсона», видимо, довольно метко схватил эту разницу. Он рассказывает, что в обществе, где были оба писателя, Джонсон восторженно зачитал чьи-то стихи. Смит, пишет Босуэл, сказал «в своей решительной профессорской манере»: «Очень хорошо, очень хорошо». Джонсон возмутился такой холодностью и стал запальчиво объяснять, чем именно стихи хороши. В связи с этим Босуэл замечает: «Различие между Джонсоном и Смитом очевидно даже из этого небольшого случая. Смит был человеком исключительного трудолюбия [51], и голова его была всегда полна всевозможными проблемами; но в нем не было силы Джонсона, его остроты и живости».

Но вернемся к ссоре. Босуэл слышал о ней через три года от шотландского ученого — историка Уильяма Робертсона. Однако Босуэл, вопреки своему обычаю, не сообщает никаких, подробностей рассказа. Это может означать, что они были либо несущественны, либо неблагоприятны для Джонсона (Маколей недаром прозвал необъективную пристрастность биографов к своим героям lues Boswelliana — болезнью Босуэла).

Умолчание Босуэла сыграло свою роль, породив различные варианты этой истории.

Ее любил рассказывать за своим гостеприимным столом сэр Вальтер Скотт, причем, говорят, подробности от случая к случаю менялись и становились все красочнее. Это было, конечно, в духе великого романиста. Скотт зафиксировал свой рассказ, слышанный им от глазговского профессора Миллара, и в письменной форме. Вот он:

51

Трудолюбие (или, может быть, правильнее перевести — прилежание, усердие) Смита должно было казаться Босуэлу особенно поразительным в сравнении с его собственной беспорядочной жизнью и с величественной ленью Джонсона. Разговоры были, особенно в последние 20 лет жизни Джонсона, его главным занятием, и в нем он достиг высокого искусства.