Александр Блок

Девятого апреля Блок приезжает в подмосковное Крюково навестить мать в санатории, потом в Москве присутствует на репетициях «Розы и Креста» в Художественном театре. Получает от театра тысячу рублей аванса, но… «Уверенности в том, что пьеса пойдет на будущий год, у меня нет», — пишет он матери.

В Москве Блока посещают глубокие сомнения: «Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?» А перед отъездом в Петроград он признается: «В “начало жизни” я почти не верю. Поздно».

Опасность потерять себя налицо. Блок выписывает изречение Фомы Аквинского: «Creatura rationalis habet dominium sui» («Разумное существо владеет собой»), а через месяц с небольшим повторяет его — как заклинание. Хочет овладеть собой.

Его уже раздражает сам вопрос о писании, и в записной книжке появляется такой драматизированный пассаж:

«“Пишете вы или нет? — Он пишет. — Он не пишет. Он не может писать”.

Отстаньте. Что вы называете “писать”? Мазать чернилами по бумаге? — Это умеют делать все заведующие отделами 13-й дружины. Почем вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю».

Верно: сочинение стихов — процесс зачастую подсознательный. При всем своем хронологическом педантизме Блок может датировать лишь оформление замысла, а не миг его, так сказать, зачатия. Но, судя по всему, той весной новых стиховых эмбрионов не возникает. Блока даже посещает редкий авторский нарциссизм в отношении к прежним творениям: «Весь день я читал свои книги (хорошие книги) и гулял» (29 апреля); «Внимательное чтение моих книг и поэмы вчера и сегодня убеждает меня в том, что я стоящий сочинитель» (30 апреля).

Между тем назревает простой практический вопрос о возвращении в армию, поскольку отпуск кончился. Желая переменить свою участь, Блок пишет письмо с просьбой о помощи М. И. Терещенко, ставшему во Временном правительстве министром иностранных дел. 5 мая ответа еще нет, а 6-го Блок получает от своего бывшего сослуживца по дружине Наума Ильича Идельсона повторное предложение (первое было в марте, и Блок над ним раздумывал) поступить на работу в Чрезвычайную следственную комиссию, созданную Временным правительством для расследования деятельности бывших царских министров и сановников. Возглавляет комиссию известный адвокат, «беспартийный социалист», Николай Константинович Муравьев, а Идельсон там секретарь. На Блока возлагаются обязанности редактора стенографического отчета, который комиссия должна представить Учредительному собранию.

Двадцать пятого мая 1917 года Блок возобновляет ведение дневника, где, размышляя о ситуации в России, приходит к выводу:

«Надо помнить, однако, что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких (и полностью или частями), чем принято думать; чем полагается думать “по-революционному”. “Революционный народ” — понятие не вполне реальное. Не смог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и “чудом”; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома.

Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?

Все это — в миноре».

«Минор» в плане историческом и философском бывает ближе к истине, чем «мажор», который неизбежно лакирует картину, оставляет без внимания неудобные и печальные факты.

Третьего июня приезжает на один день Любовь Дмитриевна. Вечером супруги идут в оперетку «в каком-то дурацком Луна-парке». На следующий день Блок ощущает «вихрь мыслей и чувств», супруги трогательно прощаются на вокзале. Вернувшись, Блок записывает в дневнике: «Милая моя, мы, если будем, состареемся, и тогда нам с тобою будет хорошо. Господь с гобой».

При этом он довольно бесстрастно комментирует отношения с другими женщинами. С Дельмас, которая прошла по улице «бледная от злой ревности», с пишущей Блоку из Москвы Надеждой Нолле-Коган: «“Они” правы все, потому что во мне есть притягательная сила, хотя, быть может, я догораю».

И работа в Чрезвычайной комиссии — при всей блоковской добросовестности — это все-таки не горение, а догорание. Результатом этой деятельности станет хроника «Последние дни императорской власти», которая в целом будет дописана в апреле 1918 года. В 1919 году она выйдет в журнале «Былое» (под названием «Последние дни старого режима»), а отдельной книгой ее выпустит «Алконост» в 1921 году (подготовку окончательной редакции Блок завершит в июле). Наверное, прав Генрих Иоффе, написавший в 2007 году, что эта работа «представляет значительный интерес не только с конкретно-исторической, но и историографической точки зрения». Работа безэмоциональна, стилистически аскетична. Недаром имя автора даже не вынесено в первую строку — в подзаголовке значится: «По неизданным документам составил Александр Блок». Пожалуй, без этой пометки невозможно было бы опознать, кем написан сей текст.

Художник — профессия, опасная для здоровья. И физического, и психического. Когда у него не получается заниматься его главным делом, вылезают наружу слабости и аномалии. Было бы нечестным скрывать от читателей один неприятный мотив, присутствующий в блоковских записях семнадцатого года. Речь об антисемитских высказываниях. Они встречались и ранее, например в марте 1915 года: «Тоска, хоть вешайся. Опять либеральный сыск. — Жиды, жиды, жиды…» Но именно в период между февралем и октябрем семнадцатого болезненная тенденция усиливается.

Вот запись от 16 июня, когда Блок как редактор Чрезвычайной следственной комиссии с «корреспондентским билетом» приходит на Первый Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов (большинство депутатов — эсеры и меньшевики): «Зал полон народу, сзади курят, на эстраде — Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский. На том месте, где всегда торчал царский портрет, там очень красивые красные ленты (они на всех стенах и на люстрах) и рисунки двух фигур — одной воинственной, а другой — более мирной, и надписи через поле — С. С. Р. и С. Д. Мелькание, масса женщин, масса еврейских лиц, и жидовских тоже. Я сел под самой эстрадой».

А вот рассуждение о перспективах работы Чрезвычайной следственной комиссии в дневнике от 4 июля: «Чем более жиды будут пачкать лицо комиссии, несмотря даже на сопротивление “евреев”, хотя и ограниченное, тем более она будет топить себя в хлябях пустопорожних заседаний и вульгаризировать при помощи жидков свои “идеи” (до сих пор неглубокие), — тем в более убогом виде явится комиссия перед лицом Учредительного собрания. В лучшем случае это будет явление “деловое”, то есть безличное, в худшем — это будет посмешище для русских людей, которые – судить не осудят, но отвернутся и забудут».

В советское время при публикации дневника и записных книжек Блока подобные пассажи подвергались сокращению и некрасивые слова устранялись. Такому же сокращению подвергались и упоминания о венерической болезни, посещении врачей и выписанных лекарствах. Примечательное, кстати, совпадение. Антисемитизм – застарелый дворянский недуг, слабость, особенно дающая о себе знать в момент духовного кризиса личности. Это явление не индивидуальное, а социально-классовое. Такого рода лексические пятна есть и на «солнце русской поэзии» («Ко мне постучался презренный еврей…» — в «Черной шали» Пушкина), и в текстах Гоголя, Достоевского. Здесь стоит учитывать и исторический, и психологический контекст. В 1910 году Блок раздраженно жалуется Белому на выдержки из фельетона Мережковского, прочитанные им «в жидовской газетке». В свою очередь Белый в начале 1911 года пишет другу: «Милый Шура, беги Ты от суеты, людей, Петербурга, литераторов: все это мерзость, жидовство, гниль и безрезультатная истерика». А. В. Лавров дает такой комментарий: «Такие и подобные ему определения в эпистолярном диалоге Блока и Белого заключают в себе не столько уничижительную аттестацию по национальному признаку (чаще всего и не предполагают таковую), сколько вбирают в себя совокупность многих негативных, в их восприятии, черт современной цивилизации: “буржуазное” начало, дух торгашества, рекламы, отсутствие высоких идеалов, ограниченную либеральную идеологию, обывательскую пошлость и усредненность и т. д.».