Муж и жена

Он сказал, как бывало не раз, что готов все начать сначала. Слишком поздно! Время ушло. Он был обречен, как была обречена и я. И что он говорил, уже не имело значения. Как не имело значения и то, что перед сном он опять заперся на ключ.

Назавтра было воскресенье. Ничего не произошло. Я пошла в церковь. Просто по привычке. Легче мне не стало. Он продолжал потихоньку пить, но все с той же хитростью — постепенно, малыми дозами. Я уже знала по опыту — запой будет долгий и тяжелый.

В понедельник он должен был взяться за мелкий ремонт по дому. Он достаточно протрезвел, чтобы приняться за работу, но был достаточно навеселе, чтобы со злорадным удовольствием поиздеватъся над женой. Он вышел, принес все нужное для работы и кликнул меня. Искусному мастеру вроде него (так он сказал) нужен подмастерье. Кое-что искусному мастеру не положено делать по штату, это ниже его достоинства. Но нанимать человека или брать с улицы мальчишку он не собирается — им же придется платить. А ему надо за бесплатно — и он решил сделать подмастерье из меня. То ли навеселе, то ли трезвый, он что-то плел в таком духе, а сам раскладывал поудобнее инструменты. Потом выпрямился и велел мне делать то-то и то-то.

Я выполняла его распоряжения, стараясь изо всех сил. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, я знала — прямехонькой дорожкой он идет к смерти, и смерть эту ему принесу я.

В доме развелось полно крыс и мышей, да и вообще он сильно обветшал. Надо было бы начать ремонт с пола на кухне; но (будучи приговоренным) муж начал с пустых комнат первого этажа.

Эти комнаты были отделены друг от друга стеной из оштукатуренной дранки. Крысы ее не пощадили. В одном месте они прогрызли ее насквозь, испортили обои; в другом покуражились чуть меньше. Домовладелец велел обои не срывать — у него были запасные, чтобы залатать поврежденные места. Муж начал с того места, где обои были целы. По его указаниям я сделала смесь — какую именно, не скажу. С ее помощью он отделил обои от стены, нимало их не повредив, они повисли длинной полосой. Под ними оказалась штукатурка и дранка, в некоторых местах проеденная крысами. Вообще-то по профессии он был обойщик, — но и штукатурная наука была ему знакома. Он удалил гнилую дранку, отодрал штукатурку; потом (опять-таки по его указаниям) я замешала новый раствор, передала ему новые рейки и смотрела, как он их крепит. Но и об этом я умолчу.

Тут у меня есть причина хранить молчание, причина, я бы сказала, довольно жуткая. Заставляя меня в тот день делать то или другое, муж показывал мне (сам того не подозревая), как его убить, чтобы ни одна живая душа — из полиции или откуда угодно — меня не заподозрила.

К вечеру мы эту стену закончили. Я пошла выпить чашку чая, а он — приложиться к бутылке джина.

Пока он наливался спиртным, я пошла прибраться на ночь в наших спальнях. Место, где стояла его кровать (раньше я в ту сторону и не смотрела), сейчас, если так можно выразиться, прямо-таки приковало к себе мое внимание.

Спинка кровати у изголовья упиралась в стену, отделявшую его комнату от моей. Оглядев кровать, я занялась осмотром стены. Решила выяснить, из чего она сделана. Постучала по ней костяшками пальцев. По звуку поняла, что под обоями нет ничего, кроме штукатурки и дранки. Точно такую стену мы ремонтировали внизу. Там мы здорово расчистили себе путь — в местах, больше всего нуждавшихся в ремонте, — добрались до обоев в соседней комнате, едва их не прорвали. Я вспомнила, как муж предупредил меня, когда мы продвинулись так далеко: «Смотри, чтобы твои руки не оказались в соседней комнате». Да, так и сказал, слово в слово. И вот здесь, наверху, в его спальне, я все повторяла про себя эти слова, а сама не сводила глаз с ключа, который он оставил в замочной скважине изнутри, чтобы запираться на ночь, и вдруг в мозгу моем будто молния сверкнула. Я посмотрела на стену, на кровать, на свои руки — и задрожала, будто попала на трескучий мороз.

Не знаю, сколько часов я провела в тот вечер наверху, но мне они показались минутами. Я совсем потеряла счет времени. Когда муж оторвался от бутылки и поднялся в свою комнату, он застал там меня.

Намеренно оставляю нерассказанным то, что было дальше, и перехожу к событиям следующего утра.

Ни один смертный, кроме меня, не прочтет эти строки. И все же есть вещи, в которых женщине трудно исповедоваться даже себе самой. Скажу только вот что. Я испытала последнее и худшее из унижений от рук моего мужа — в то самое время, когда впервые увидела со всей очевидностью, как лишить его жизни. К полудню следующего дня он вышел из дому и отправился обходить пивные; а я тем временем окончательно решилась: вечером, когда он вернется, избавлюсь от него навсегда.

Инструменты, какими мы пользовались в прошлый день, остались лежать внизу, в одной из комнат. В доме я была совсем одна, и никто не мешал мне попытать свои силы, пользуясь преподанным им уроком. Я оказалась способной ученицей. На улицах еще не зажгли фонари, а у меня все было готово (в моей спальне и в его) — мои руки достанут его, когда он запрется на ночь.

Все эти часы мне не было страшно, меня не мучили сомнения. Я присела съесть легкий ужин, и аппетит у меня был не лучше и не хуже обычного. Впрочем, сколько помню, кое-какая перемена во мне все-таки произошла, а именно, возникло странное желание: избавиться от одиночества, скоротать с кем-то время. Но пригласить друзей я не могла — у меня их просто не было, — а потому подошла к входной двери и смотрела на идущих мимо людей.

Ко мне, озабоченно обнюхивая воздух, подбрела какая-то дворняга. Вообще я не очень жалую собак, да и прочую живность. Но эту псину я зазвала в дом, скормила ей ужин. Видно, ее где-то научили сидеть на задних лапах и просить пищу; во всяком случае, именно так она дала мне понять, что не наелась. Я расхохоталась — сейчас, в воспоминаниях, это кажется невероятным, но это чистая правда, — я хохотала, пока по щекам не потекли слезы, а маленькая псина сидела на задних лапах, навострив уши и склонив голову набок, исходя слюной от желания подкрепиться. Может быть, я слегка тронулась умом? Не знаю.

Когда собака наелась до отвала, она заскулила, требуя выпустить ее снова бродяжничать по улицам.

Когда я открыла дверь, вернуть этому существу желанную свободу, я увидела, — к дому через дорогу идет муж. «Держись от меня подальше (сказала ему я); именно сегодня — держись подальше». Но где ему было услышать меня — он здорово перебрал. Прошел мимо и, спотыкаясь, потащился наверх. Прислушиваясь, я последовала за ним. Он открыл дверь своей спальни, хлопнул ею и заперся изнутри. Я подождала немного, поднялась еще на пару ступенек. Услышала, как он бухнулся на постель. Уже через минуту из его комнаты доносился заливистый храп.

Все складывалось — лучше не придумаешь. Через две минуты, не навлекая на себя ни малейших подозрений, я могла задушить его. Я вернулась в мою комнату. Взяла заранее приготовленное полотенце. Вот, сейчас… и вдруг что-то на меня нашло. Что — сама не знаю. Знаю лишь, что меня охватил какой-то ужас и, подталкивая в спину, выгнал из дому.

Я надела шляпку, сунула в карман ключ от входной двери. Была только половина десятого — самое большое, без четверти десять. Все мысли в голове перепутались, ясной была разве что одна — бежать без оглядки и никогда сюда не возвращаться, никогда больше не видеть ни этого дома, ни мужа.

Я пошла по улице — вернулась. Пошла в другую сторону — опять вернулась. Попыталась уйти в третий раз, сделала по кварталу несколько кругов — и снова вернулась. Никуда мне не деться. Я прикована к этому дому, как пес к своей конуре. И спасения от него мне нет. Нет спасения, хоть ложись и умирай.

Когда я уже собиралась вернуться в дом, мимо прошла веселая компания молодых мужчин и женщин. «Шире шаг, — крикнул один из мужчин, — театр совсем рядом, мы как раз успеем на фарс». Я повернулась и пошла за ними. Будучи воспитанной в религиозном духе, за свою жизнь я ни разу не была в театре. И сейчас мне втемяшилось в голову: если увижу что-то совсем для меня непривычное, новое, если услышу что-то такое, от чего у меня возникнут новые мысли — вдруг это поможет мне освободиться от своих пут?