Марк Твен

И отец и мать Твена — выходцы из южных штатов. Среди их дедов и прадедов были плантаторы средней руки, люди с аристократическими претензиями. Но чете Клеменсов по большей части приходилось жить так, как жили в Америке обыкновенные фермеры, ремесленники или лавочники.

Джон Клеменс и его жена были очень разные люди. И их шестой ребенок, Сэм, унаследовал от своего отца и своей матери некоторые противоречивые черты. Несходство начал, которыми Твен был обязан Джону Клеменсу и Джейн Клеменс, порою было для него источником страданий, но вместе с тем оно, пожалуй, обогащало его душу, помогало ему глубже осознавать многообразие и сложность жизни.

По свидетельству всех, кто ее знал в молодости, рыжеволосая Джейн Лемптон была одной из первых красавиц штата Кентукки. Остроумная, быстрая, яркая, она сохраняла свою необыкновенную жизнерадостность до глубокой старости. В начале прошлого века среди молодежи в Кентукки существовал обычай: в течение целой недели, с рождества до Нового года, ездить верхом с фермы на ферму в поисках развлечений. Юноши и девушки приедут в какой-нибудь дом, устроят танцы на всю ночь, «поспят немного, позавтракают и отправятся на другую ферму, где будут танцевать весь день». Как рассказывал со слов очевидцев старший брат Твена, юная Джейн Лемптон не уступала никому ни в выносливости, ни в умении радоваться жизни.

Об изяществе, душевной свежести и веселом характере матери Твена говорили самые разные люди. Упоминал об этом и ее известный сын.

Правнук Джейн Клеменс рассказывает такой эпизод. Уже на старости лет она случайно услышала в поезде спор двух незнакомых мужчин на тему о том, где родился Марк Твен: во Флориде или в Ганнибале. Джейн Клеменс сообщила, что писатель появился на свет во Флориде. Но один из спорщиков стал настаивать на том, что это неверно и что Твен родился в Ганнибале. Тогда Джейн Клеменс сказала: «Я его мать Мне полагается знать, где он родился. Я была при этом».

От своей матери, «навсегда сохранившей сердце девочки», Сэмюел Клеменс воспринял многое. В определенной мере ей он был обязан светлым взглядом на мир, присущим ему чувством юмора, влечением к радости и веселью.

Письма, которые посылал Твен матери и в юности и в зрелом возрасте, изобиловали каламбурами, комическими мистификациями, остроумными замечаниями. Сын Джейн Клеменс был убежден, что она оценит их должным образом.

Мать писателя была отзывчивой женщиной. Он часто рассказывал о любви матери к людям и животным. «У нее было хрупкое маленькое тело, но большое сердце — такое большое, что и чужое горе и чужие радости находили в нем и отклик и приют», — говорится в воспоминаниях Твена. Воспитанная в рабовладельческих понятиях, продолжает писатель, мать «едва ли сознавала, что рабство есть неприкрытая, чудовищная и непростительная узурпация человеческих прав». Но инстинктивная человечность заставляла ее облегчать судьбы обиженных и угнетенных людей. В этом она проявляла порою истинное мужество.

Джейн Клеменс была также талантливой рассказчицей. По всей вероятности, именно ее имел в виду Твен, когда писал в очерках «Хелфайр Хочкис» (эти очерки до сих пор не опубликованы полностью, из них известно лишь несколько десятков строк): «Я знаю теперь, что она обладала необыкновенным даром речи; никто из людей, которых я когда-либо встречал, не мог с ней сравниться. Тогда (то есть в детстве. — М. М.) я этого не понимал. Полагаю, что вообще никто во всей нашей деревне не имел ни малейшего представления о том, что она чудо из чудес; никто даже не догадывался, что она чем-либо выделяется из круга обыкновенных людей. Потребовалось двадцать лет, в течение которых мне довелось познакомиться со многими прекрасными рассказчиками, прежде чем я начал понимать, что никто из них не идет ни в какое сравнение в отношении способности красноречиво и волнующе говорить с этой безыскусственной и неученой рассказчицей из западной деревушки, с этой незаметной маленькой женщиной, обладавшей прекрасной душой, большим сердцем и волшебным языком».

Твен унаследовал от своей матери привычку говорить очень медленно, растягивая слова, с ленивым и равнодушным видом. Эта манера речи сама по себе вызывала смех. Когда же этот простоватый на первый взгляд человек неожиданно высказывал остроумные мысли, они казались особенно удивительными и забавными.

Джон Маршалл Клеменс был человеком другого склада — суровым и несколько педантичным. Его брак с безудержно веселой и даже легкомысленной Джейн Лемптон нельзя было назвать счастливым. Среди автобиографических записей Твена есть следующие строки: «В детстве я видел, что мои отец и мать… всегда были внимательны друг к другу, но в их отношениях не было ничего более теплого; отсутствовали какие либо внешние и заметные проявления любви. Это не удивляло меня, ибо во всем облике моего отца и в его речи чувствовалось достоинство, манеры у него были суровые… Мать же моя по природе была человеком сердечным. Мне казалось естественным, что ее душевная теплота не находит выхода в той атмосфере, которая создавалась вокруг отца».

Здесь дана, пожалуй, несколько односторонняя картина семейной жизни Клеменсов. И это не случайно. Скажем прямо — мальчик Сэм плохо понимал своего отца и не питал к нему особенно нежных чувств. Джон Клеменс умер, когда его сыну было всего одиннадцать лет. Но, даже став писателем, Сэмюел Клеменс порою не без предвзятости говорил о своем отце.

Неприступная внешность Джона Клеменса скрывала подлинную трагедию. Нелегкой была прежде всего его семейная жизнь. В глубокой старости Джейн Клеменс призналась детям, что вышла замуж за Джона Клеменса, не любя его, вышла, чтоб досадить человеку, которого любила по-настоящему. Это был студент-медик. Восьмидесятилетняя старуха рассказывала Твену (а он воспроизвел ее воспоминания в письме к другу): «Я его любила всем сердцем и знала, что он тоже влюблен в меня, хотя мы никогда об этом не говорили». Но потом произошло недоразумение. Студент уехал, «а я, — продолжала Джейн Клеменс, — чтобы положить конец пересудам и показать ему, что мне все равно, взяла и вышла с досады замуж».

Жизнь с женщиной, которая его не любила, порождала в гордом и самолюбивом Джоне Клеменсе горькие чувства.

Дочь Памела высказывала сомнение в истинности того, о чем рассказала ее мать, — на старости лет Джейн Лемптон действительно порою начинала предаваться фантазиям. Но как бы там ни было, отец и мать Твена были столь несхожи характерами, что взаимного понимания в семье не было.

О том, что отец его выглядел безрадостным, вечно сердитым человеком, Твен писал не раз. В неопубликованной повести «Гек Финн и Том Сойер среди индейцев» есть сцена, из которой видно, как удивило Гека непривычное для него ласковое, нежное отношение друг к другу членов повстречавшейся где-то семьи переселенцев. Надо полагать, что Твен исходил здесь из печального личного опыта — ему, как и Геку, внешнее проявление любви в семейном кругу казалось чем-то чуть ли не постыдным.

А все-таки есть основания усомниться: действительно ли Джону Клеменсу так уж чужды были сердечность и душевное тепло? В «Деревенских жителях, 1840—43» рассказывается о том, что перед смертью отец попрощался только с Памелой. Твен пишет: «Поняв, что умирает, он избрал дочь из всех, кто в этой комнате стоял на коленях и плакал, и жестом подозвал к себе. Затем он обнял дочь за шею, поцеловал ее (впервые, без сомнения) и промолвил: «Дайте мне умереть…» Примечательно, что Памела рассказывала своей дочери (а последняя поведала об этом одному из биографов Твена), что ее отец вовсе не был холоден, как его обычно изображают. Перед старшей дочерью, по-видимому, раскрывались все же какие-то тайники сердца этого замученного жизнью человека.

Трагическое в жизни Джона Клеменса, вне всяких сомнений, связано и с тем, что он был неудачником, неудачником почти во всем, что делал. Судьба не раз зло над ним подшучивала. Между тем его сын Сэм (как ни странно, может быть, прозвучат эти слова) в детстве и ранней молодости инстинктивно отстранялся от всего, что было связано с неудачами. Он многократно и с неприкрытым раздражением отчитывал своего старшего брата Ориона, доброго и честного человека, который не сумел ничего добиться в жизни и в известной мере пошел по стопам своего отца. Как бы бросая вызов судьбе, Ориону, а также и памяти отца, Сэмюел Клеменс настойчиво, даже кичливо, воспевал дух энергии.