Страница 24 из 143
Тягостно видеть Ницше в двусмысленных ситуациях, трудно удержаться от сомнения в нём, когда видишь, как он обращается к случайным людям, признаваясь в своей близости к ним [31], как он приглашает едва знакомого ему молодого студента совершить с ним путешествие и получает отказ [32], как он, уже будучи не в силах переносить пустоту вокруг себя, делает предложение выйти за него замуж, а затем вновь позволяет искать для себя жену [33], как он сближается с Рэ и Лу. Ницше знакомо «внезапное безумие тех часов, когда одинокий человек обнимает первого встречного и ведёт себя с ним как с другом и посланцем небес, чтобы часом позже с отвращением оттолкнуть его от себя, с отвращением теперь уже к самому себе» (сестре, 7.8.86): и «постыдное воспоминание о том, с какого рода людьми я уже общался как с равными себе» (там же). Но из этих и других подобных ситуаций он выходил с честью, причём то, каким способом он это делал, для него более характерно, чем то, как он попадал в такие положения.
Неверно представление о Ницше как о каком-то словно бы выкованном из стали самодостаточном герое, который идёт по свету непреклонно и невозмутимо. Героизм Ницше был иного рода. Ему пришлось прожить и выстрадать судьбу человека, которому отказано в любой форме естественных человеческих проявлений; движимый чисто человеческими побуждениями, он был вынужден вновь и вновь на какое-то время отказываться от своей миссии, стремился упростить её: скажем, просчитывал, какой произведёт эффект, заботился об этом, пытался практически применить своё влечение к воспитательной деятельности, полагался на друзей — героическое здесь всегда сопряжено с неудачей. Поэтому его решения относительно тех или иных действий в мире всё чаще оказываются отрицательными. То обстоятельство, что он не заблудился в туманных представлениях своей эпохи, не примкнул ни к одной из заблуждавшихся сторон, стало предпосылкой величественного развёртывания его своеобразного мыслительного опыта, как бы стремящегося по ту сторону всякого горизонта.
Одиночество Ницше можно рассматривать на двух уровнях. В случае психологического рассмотрения— в соответствии с абсолютным критерием возможной человеческой экзистенции вообще — мы либо ставим одинокую личность Ницше под сомнение, неизбежно, как это предполагает подобная процедура, даём ей уничижительную оценку, и, Ницше, таким образом, оказывается недостоин оправдания; либо мы пытаемся прочувствовать его миссию, никогда в полной мере не постижимую и полностью его поглотившую, исходя из неё интерпретируем его личность как экзистенцию исключительности и обретаем, таким образом, взгляд на подлинного Ницше.
(1). Что касается психологического подхода, который наиболее распространён в случае Ницше, можно нарисовать, скажем, следующую картину: независимость, достигаемая Ницше благодаря его воле к истине, делает его не уверенным в себе и не искушённым в делах мира, а, наоборот, чрезмерно чувствительным как к собственным недостаткам, так и к родовой низости других: жить он может только там, где есть место благородству. Но так как сам он не всегда соответствует уровню своего благородства, и так как ему столь часто приходится сталкиваться со слепотой, низостью и лживостью других, он вновь и вновь приходит в ужас: его охватывает ни с чем не сравнимое разочарование. Поэтому его отчуждение усиливается во всех отношениях: никто не в состоянии принести ему удовлетворения, даже он сам. Отсутствие у него инстинктов на первый взгляд влечёт за собой в конечном итоге прозрение, но если так, то его правдивость неизбежно приводит к оценке всего по абсолютному критерию и потому оказывается разрушительной. Ницшева воля к коммуникации, как и вся его натура, такова, что он не допускает смешения и потому постоянно сомневается; поскольку он не допускает никакого приспосабливания, если в таковом есть хоть немного обмана, всё, что выпадает ему на долю, несёт в себе зародыш неудач. Хотя это — результат его честности, но среди мотивов того, кто исповедует такую честность, отсутствует чувство ответственности за психическую действительность здесь и сейчас, которая никогда не совершенна, никогда не определяется только благородством. Ницше пресекает, но не проявляет инициативы, он только требовательно воспитывает, но не вступает в борьбу на равных. Кажется, в нём есть нечто, что делает его неготовым к реальной коммуникации в конкретных исторических обстоятельствах (эти обстоятельства без приспосабливания не могут служить фоном для плодотворного роста, для общего подъёма в мире, и, будучи прояснены, не могут в тоже время привести к некоему преодолению, не оборачиваясь при этом уничтожением). Психологическим признаком неготовности к подобной коммуникации можно было бы считать тот факт, что страдание Ницше, вызванное уязвлённой гордостью, похоже, в определённые моменты становится даже бо́льше, чем страдание от сознания своей несостоятельности в коммуникации. Ибо подлинная коммуникация может быть успешной лишь постольку, поскольку люди сохраняют спокойствие перед лицом обиды, потому что сами пребывают не в воображаемой независимости от мира, а наоборот, в действительности, которую они никогда не покидают; только в этом случае они бывают готовы различать других и самих себя и стечение обстоятельств, могут по-настоящему задавать другим вопросы и отвечать на эти вопросы. Люди бывают навязчивыми, но робость и стыд останавливают их именно там, где Ницше теряет и то и другое: например, однажды, дойдя в порыве дешёвой откровенности до оскорблений и поучений, он прекращает всякое общение, в другой раз, движимый сознанием одиночества, он бросается на шею чужому человеку, или делает предложение случайно встретившейся женщине. Причиной этой несостоятельности может быть тот факт, что ницшева воля к коммуникации в конечном счёте не связана с самостью другого, поэтому собственно волей к коммуникации не является. Ницше, как правило, исключительно любезен, он занимается организаторской деятельностью, готов помочь и оказывает необычайно активную помощь, но, по-видимому, он всегда любит только себя, а другого — лишь как сосуд для своего содержания; в нём нет действительной преданности человеку. Он тоскует по любви, но не находит точки первоначального приложения собственно души, точки, которая есть условие любви. Поэтому кажется, что он, который за всё, что с ним произошло в жизни, выказывал и хранил благодарность, в реальном общении может быть неблагодарным и неверным (подобно тому как он порой высказывался об Овербеке, или даже о матери и сестре). Он способен поддерживать прочную связь, но только в случае нужды привязать к себе человека: когда другой терпит его и готов сносить любое его поведение (Овербек, сестра), или когда другой является верным учеником и помощником (Гаст). Однако по-настоящему привлекательны для него только самостоятельность и высота ранга; он не делает тайных ошибок в отношении тех страждущих и связанных с ним, письма к которым он пишет по большей части необыкновенно тактично, уважительно, даже осторожно, неизменно уверяя в своей благодарности. Он стремится к самому высшему и по этой мерке судит правильно; но всякого другого он оставляет при его обстоятельствах и в его ограниченности, неготовый соединиться с ним в общем течении, создать в движении любовной борьбы себя вместе с ним и его вместе с собой, он продолжает либо судить других, либо восторгаться ими (когда, подчёркнуто демонстрируя дружбу, он прославляет другого, как кажется, с полной самоотдачей). Возникает вопрос: должно быть, Ницше не любил всей душой, не любил той любовью, которая порождает коммуникацию и поддерживает её в движении, потому что затрагивает саму экзистенциальную действительность, а не какие-то абсолютные критерии или не пригрезившихся в мечтах идолов? Вероятно, в сущности, он страдал от одиночества больше потому, что не любил, чем потому, что не был любим.
31
См.: Egidy, l. c., и о Бунгерте: письма Гасту с 7.3.83 до 2.4.83.
32
См.: Bernoulli I, 256ff. (Scheffler).
33
О брачном предложении, сделанном Ницше в начале 1876 г. см.: Bohnenblust, l. c., и кроме того: H. W. Bra