Жорж Санд

Санд — Флоберу, 30 ноября 1866 года:Я не верю в тех донжуанов, которые в то же время Байроны. Дон-Жуан не писал поэм, а Байрон, как говорят, был плохим любовником. У него, конечно, были — хотя их можно пересчитать по пальцам — минуты полного захвата души, ума и чувственности; для того чтобы стать одним из поэтов любви, он довольно в этом сведущ. Таким тончайшим созданиям, как мы, больше и не нужно. Беспрерывное веяние жалких вожделений уничтожило бы их…

Флобер отослал ее к главе из книги «папаши Монтеня»: «О некоторых стихах Вергилия».

Флобер — Санд, 21 ноября 1866 года:Его мысли о целомудрии совпадают точно с моими. Прекрасно стремление, а не воздержание. Иначе пришлось бы проклясть плоть, как это делают католики. И бог знает, куда бы это завело! Выдающиеся натуры, которые именно и хороши, прежде всего щедры и, не задумываясь, растрачивают себя. Надо смеяться, плакать, любить, работать, наслаждаться и страдать — словом, быть в постоянном возбуждении. Вот, мне кажется, в чем заключается истинно человеческое.

Они обсуждали судьбу Сент-Бёва, который в старости оставался по натуре распутником и был «в отчаянии оттого, что не может посещать рощи Киприды». Санд бранила его: «Он сожалеет о том, что менее всего заслуживает сожаления, если понимать, как понимает он». Флобер был более терпим: «Отец Бёв не иезуит, не девственник, а вы так к нему суровы!.. Мужчины всегда будут считать, что самое важное в жизни — наслаждение. Женщина для всех нас — это ступень к бесконечности. Это не благородно, но такова истинная сущность самца…» Она не могла с этим согласиться.

Санд — Флоберу, 16 февраля 1867 года:Нет, я не католичка, но меня возмущает мерзость. По-моему, когда безобразный старик покупает девушек, тут нет ни любви, ни Киприды, ни устремления, ни бесконечности, ни самца, ни самки, а есть нечто противоестественное, потому что не желание толкает молодую девушку в объятия старого урода; там же, где нет свободы и взаимности, есть только посягательство на святую природу…

Так как Флобер работал тогда над «Воспитанием чувств», он задавал сотни вопросов той, которая была свидетельницей событий 48-го года. Флобер был суров к людям 1848 года: верная своим друзьям, Санд защищала их: «Разве не с 89-го года все запуталось? И разве не путаница привела к 48-му году, когда запутались еще больше, но все ради того, чтобы прийти к тому, что должно быть?..» Она боялась, что Флобер может быть несправедлив: «Ты меня тревожишь, говоря, что в своей книге обвинишь патриотов во всех грехах; так ли это? И потом побежденные! Довольно того, что они побеждены по своей вине, зачем тыкать им еще в нос все их глупости. Имей жалость. Ведь сколько же было благородных душ’»

Как они были различны и даже противоположны! Но они были «два старых трубадура, которые верят в любовь, в искусство, в идеал и воспевают это даже тогда, когда людской род свистит и невнятно бормочет. Мы — молодые безумцы этого поколения. Те, кто заменит нас, несут в себе старость, пресыщенность, скептицизм…» На что Флобер ответил: «Ах, я охотно последую за вами на другую планету; в ближайшем будущем наша планета станет необитаемой из-за денег. Даже самый богатый должен будет беспокоиться о своем состоянии; всем придется ежедневно проводить многие часы, пересчитывая свои капиталы. Это будет прелестно!»

И ненависть у них была общая: «Дорогой маэстро, милая возлюбленная божества, порычим на господина Тьера! Трудно себе даже представить, как меня тошнит от этого старого дипломатического дурака, который взращивает свою глупость на буржуазном навозе!..» Гораздо легче быть заодно против кого-нибудь, чем против чего-нибудь. Ей хотелось привлечь Флобера в Ноан. Именно там молодые люди становились ее сыновьями… Но Флобер заканчивал книгу и не соглашался приехать: «Сейчас объясню, почему я не еду в Ноан. Вы знаете, как было с амазонками! Чтобы легче им было стрелять из лука, они выжигали себе правую грудь. По-вашему, это хорошее средство?..» Санд находила такое средство очень плохим. Несмотря на «спасительные» сюртуки и мужские брюки, она никогда не была амазонкой. Наоборот, она пробовала быть в одно время и художником и женщиной, быть художником, оставаясь женщиной. Яснее, чем Флоберу, она объясняла в 1868 году это одной молодой и красивой женщине, которой она очень доверяла.

Глава вторая

«Моя дорогая девочка»

К 1860 году Жюльетта Ламбер была начинающей писательницей; сама она была приятная женщина, но у мужа ее был несносный характер. Ее отец, доктор Жан-Луи Ламбер дал ей образование в духе идеалистической и передовой доктрины, то есть во вкусе госпожи Санд; ее муж, адвокат Ла Мессин, позитивист, консерватор, плохой любовник, до крайности раздражал ее. Появившись в Париже, она понравилась всем своей живостью и обаянием. Ее хорошо приняли не только ее политические друзья, республиканцы, но и такие деятели Второй империи, как Мериме. Впервые она выступила с маленьким томиком, где защищала женщин от нападок Прудона и, в частности, пылко хвалила Жорж Санд и Даниель Стерн (Мари д’Агу) за смелость их личной жизни. Она была немедленно приглашена графиней д’Агу, которая открыла политический салон. А Жорж Санд поблагодарила молодую писательницу письменно, но к себе не пригласила, так как знала, что Жюльетта побывала у ее врага. История с Карлоттой Марлиани послужила ей уроком, она стала остерегаться разорванной дружбы и переносчиков сплетен. Открытая ссора, думала она, лучше, чем злословие за спиной. «В тот день, когда вы поссоритесь с госпожей д’Агу, вы узнаете, что Жорж Санд вам друг и что вы можете явиться к ней…»

Юной Жюльетте госпожа д’Агу показалась элегантной и мужественной. «Я дожила до мужского возраста», — говорила Даниель Стерн. Это было неправдой; у нее сохранились женские нервы. Когда она выдавала себя за демократку и принимала Греви, Пелетана, Карно, все улыбались, настолько корона ее белых волос, покрытая черным кружевом, имела аристократический вид. Она не устояла перед искушением очернить Жорж в глазах неофитки: «Моя дорогая девочка, позвольте мне дать вам совет. Не знакомьтесь с госпожой Санд. Вы разочаруетесь в ней. Как женщина, простите!..как мужчина, она ничтожна. Никакой способности к беседе. Жвачное животное — она сама это сознает. На это у нее глаз есть. Впрочем, очень красивый глаз». Мари не признавала за Жорж никаких достоинств. Ее доброта? «Она презирает людей, которым делала добро… Ее любовники — для нее кусок мела, которым она рисует. Закончив картину, она бросает этот мел под ноги, и от него остается только быстро улетучивающаяся пыль». Молодая женщина разрешила себе выразить сожаление: «Как жалко, что хотя бы для того, чтобы показать пример младшим, такие великие, как Даниель Стерн и Жорж Санд, не могут примириться!» У «великой» вырвалось с нервным раздражением: «Никогда».

Когда Жюльетта Ла Мессин оставила своего мужа, госпожа д’Агу одобрила это и поддержала ее. Но во время их совместных прогулок она постоянно возвращалась к Санд: «Ведь в ней есть порода: поэтому я не могу простить ей отсутствия воспитания, неумения одеваться, грубых проказ в Ноане и манер подмастерья в ее возрасте… Она из хорошей семьи: нельзя же в старости оставаться уличным мальчишкой!..» Это речи старой графини, сказала бы Софи-Виктория Дюпен.

В 1867 году Ла Мессин умер. Жюльетту это очень обрадовало, и она решила в самый кратчайший срок выйти замуж за человека, которого давно любила, — Эдмона Адама, журналиста и политического деятеля. Все друзья поздравляли ее, за исключением госпожи д’Агу. «Несчастье вдов заключается в том, — сказала она, — что у них появляется желание опять выйти замуж. Надеюсь, вы не сделаете этой глупости? Мыслящая женщина должна оставаться свободной». Узнав о новой привязанности Жюльетты, она вышла из себя самым непристойным образом, обозвала Жюльетту провинциалкой и дурой и предсказала ей, что через два года она превратится в мещанку и перестанет писать. Эта сцена была похожа на приступ безумия, и действительно, не прошло и года, как госпожа д’Агу попала временно в клинику доктора Бланш.