Жорж Санд

«Маркиз де Вильмер», почтенная мелодрама, использовала свою популярность. Касса резко поднялась: 4300 франков, 4500 франков, 5000, 5310, тогда как обычный сбор Одеона был не больше 1500 франков. «Нужно видеть, — писала Санд, — персонал Одеона вокруг меня… Я для них — кумир».

Среди друзей, стоявших на ступеньках Одеона по сторонам Санд во время этой овации, был Гюстав Флобер, который «плакал как женщина». Нераскаявшийся романтик и кающийся реалист, он всегда восхищался талантом Жорж. Он встречал ее иногда за обедом у Маньи, где бывали Ренан, Сент-Бёв, Теофиль Готье, братья Гонкур. Она садилась рядом с ним, робко смотрела на всех и шептала на ухо Флоберу: «Я не стесняюсь здесь только вас одного!» Между тем братья Гонкур любовались «красивой, очаровательной головкой», в которой со дня на день все больше обнаруживался тип мулатки, и «чудесной тонкостью маленьких рук, прятавшихся в кружевах манжет».

Записная книжка Жорж Санд, 12 февраля 1866 года:Обед у Маньи с моими юными приятелями. Они меня приняли как нельзя лучше. Кроме великого ученого Бертело, они все блестящие люди… Готье, как всегда, ослепителен и склонен к парадоксам; Сен-Виктор очарователен и благовоспитан; пылкий Флобер мне симпатичнее других. Почему? Я еще не знаю. Гонкуры слишком самоуверенны, особенно младший… Удивительно красноречив и остроумнее кого бы то ни было — это дядя Бёв, как его называют… Платят по 10 франков с человека; обед посредственный. Много курят; говорят, кричат изо всех сил, и каждый уходит когда ему заблагорассудится… Я позабыла о Луи Буйе, который напоминает Флобера; он держится скромно… Я встретила госпожу Бори. У себя я застала портниху, потом пришли Камиль и Люсьен Арман. Я приглашена на обед к Сент-Бёву…

9 апреля 1866 года:Обед у Маньи, со мной молодые приятели: Тэн, Ренан, Сент-Бёв, Готье, Сен-Виктор, Шарль-Эдмон, Гонкуры… и Бертело, который не произносит ни слова. И он и я — оба молчим. Сын Гаварни, красивый мальчик, и еще один — того я не знаю. Бурная, блестящая беседа, в которую беспрерывно вторгается Готье со своими парадоксами. Тэн рассудителен, слишком рассудителен. Все это гораздо ниже веселья и детского обаяния актеров.

Как-то вечером, на обеде у Маньи (14 сентября 1863 года), когда Санд была в Берри, собеседники попросили возвратившегося из Ноана Теофиля Готье описать свое пребывание там:

— Там весело?

— Как в монастыре моравских братьев. Я приехал вечером. Это далеко от железной дороги. Чемодан был брошен в кусты. Вошел через какую-то ферму, полную собак, они меня напугали!.. Меня пригласили к обеду; кормят неплохо, хотя слишком много дичи и цыплят. Это не в моем вкусе… Там были: художник Маршаль, госпожа Каламатта, Александр Дюма-сын…

— А как проходит день в Ноане?

— Завтракают в 10 часов. С последним ударом, когда стрелка показывает положенное время, все садятся за стол. Является с видом лунатика госпожа Санд и так сидит, сонная, в течение всего завтрака. После завтрака все уходят в сад. Запускают волчок — это ее оживляет. Она усаживается и начинает разговор. Говорят в это время главным образом о произношении, например, о произношении слов ailleurs и meilleur. Тем не менее все очень довольны этой беседой, ведь такое развлечение помогает пищеварению.

— Ба!

— Но, например, ни малейшего словечка об отношениях мужчины и женщины. Думаю, что вас выставят за дверь при малейшем намеке на эту тему… В три часа госпожа Санд поднимается к себе и пишет до шести часов. Обедают; но обедают несколько торопливо, чтобы осталось время для обеда Мари Кайо. Это горничная дома, маленькая Фадетта, которую госпожа Санд взяла в дом, как актрису для своего театра, и которая по вечерам приходит в гостиную… После обеда госпожа Санд молча раскладывает пасьянс до полуночи…

Такая старость, цельная и могучая, замыкающаяся в молчании, в своих странных причудах, является эмблемой силы.

Готье наблюдал Санд, как Гегель — горы: «Это так».

Глава пятая

Не переселиться ли нам в Палезо?

Жорж Санд — Огюсгине де Бертольди, 31 марта 1864 года:Успех «Вильмера» позволяет мне вернуть себе, хотя бы частично, свободу, которой я была совсем лишена в Ноане все эти последние годы по милости добрых беррийцев. Все они, начиная от сельских сторожей Берри и до друзей моих друзей — бог знает, существуют ли они вообще! — хотят пристроиться благодаря моему большому влиянию. Моя жизнь проходила в ненужной переписке и в ни к чему не ведущей услужливости. И при этом посетители, которые никак не хотели понять, что вечер — время моего отдыха, а день — рабочее время. Дошло до того, что у меня для работы оставалась только ночь, а я уже не могла выдержать это. И к тому же Ноан обходится невозможно дорого — я должна беспрерывно продолжать эту изнурительную работу. Теперь я меняю этот образ жизни; меня это радует, и мне смешно, что меня жалеют. Моим детям это тоже понравится, ведь они были заточены в Ноане из-за парижских визитов; мы поселимся в Париже близко друг от друга и будем возвращаться вместе в Ноан, когда нам захочется провести там некоторое время. По этому поводу было много сплетен, и я смеюсь, когда мне говорят: «Вы нас покидаете? Как вы сможете жить без нас?» Эти славные беррийцы! Уже довольно много времени они живут только благодаря мне…

Жорж не говорила Огюстине всего; совсем другие причины объясняли ее желание покинуть Ноан. Уже давно Морис Санд и Мансо были во враждебных отношениях. Морису было тяжело видеть своего товарища, сверстника, человека, по его мнению, посредственного, в роли признанного фаворита Санд. Морису было унизительно сознавать, что Санд передала «старику Манселю», как секретарю, счетоводу и quasi [66]режиссеру, все права фактического управления Ноаном. В Мансо было поразительное сходство с популярными героями романов Жорж Санд. Его бескорыстие переходило в одержимость: как только у него появлялись хотя бы четыре су, он стремился отдать их. Санд, своей Даме, он был предан, как собака; с остальными — мрачно горделив. Кроме того, он был талантлив. Искусствоведы считали его превосходным гравером; он обнаруживал некоторое понимание театра; он написал, со значительной помощью Жорж, маленькую пьесу в стихах, которую сыграли в Одеоне; он руководил вместо Санд репетициями, читал пьесы актерам. Друзья дома — Дюма, Флобер, граф д’Орсэ обращались с ним самым сердечным образом: принцесса Матильда приглашала его к обеду; принц Наполеон присутствовал на его премьере.

Гонкурам, которых поразили важность, невозмутимость, полусонное состояние и монотонный, почти как у автомата, голос госпожи Санд, Мансо, слегка напоминая человека, показывающего феномена, объяснял ее исключительную работоспособность: «Ей безразлично, если ей помешают… Предположите, что у вас открыт кран; к вам входят, вы его закрываете… Вот так у госпожи Санд!..» Преданность была взаимной. Дюма-сыну Жорж пела хвалы в адрес Мансо: «Вот человек, которого вы можете уважать, не боясь разочарования. Это существо — сама любовь, сама преданность! Очень возможно, что те двенадцать лет, которые я провела с ним с утра до вечера, примирили меня в конце концов с родом человеческим…»

В 1863 году натянутые отношения в Ноане стали невыносимыми. Морис и Мансо ссорились из-за Мари Кайо, которая, опьянев от своих успехов на сцене и в жизни, стала беззастенчиво фамильярной. Как во времена Шопена, Морис предъявил матери ультиматум: «Он или я… Один из нас должен покинуть Ноан». На какое-то мгновение показалось, что она пожертвует Мансо.

Записи Мансо, 23 ноября 1863 года:В результате неизвестного мне разговора мне объявляют, что я свободен и могу уехать в ближайший Иванов день; было пролито много слез по этому поводу! Но продолжалось все это недолго! Вот и вся благодарность за пятнадцать лет преданности! Я предпочитаю отметить это здесь, чтобы никогда не плакать об этом в будущем и надеяться, что позднее это заставит меня улыбаться. Но все равно: человечество в большей своей части печальная штука… Итак, я вновь обретаю свободу, и если захочу полюбить еще раз кого-нибудь и опять быть преданным, так как вся радость моей жизни в этом, то сумею сделать это совершенно свободно… Свобода! Это прекрасно…

66

Якобы (латин.).