Страница 36 из 37
— Вот, собственно, вся история, Костя, — заключил Шелест.
— Ну уж теперь прапорщик заговорит…
— Поспешай медленно, — осадил меня капитан. — С наскока такого матерого зверя не возьмешь. Пусть посидит в одиночке, подумает, а дня через три посмотрим.
— Вот бы мне…
— Знаю, горишь желанием при сем присутствовать?.. Наши правила тебе известны, но попробую помочь. Вклад твой в раскрутку дела весомый, так что не горюй. Будешь, как обычно, записывать показания допрашиваемого. Диктофон — техника надежная, но письменное подтверждение не помешает.
Можно представить, как я в тот момент был счастлив.
Сообщение о том, что прошлой ночью в госпитале от полученных ранений скончался капитан Игорь Владимирович Боярышников, пришло утром. Новость буквально потрясла. Даже железобетонный старшина Сомянин, услышав страшное известие, почернел, как грозовая туча. Губы его задрожали, и он отвернулся, чтобы, не дай бог, солдаты не заметили сползающей по щеке скупой мужской слезы. Сом в моих глазах был человеком, лишенным каких-либо эмоций; на плоском лице никогда не появлялась улыбка, а в белесых глазах — сострадание.
Людей, способных на глубокие переживания, я очень уважаю. Именно таким оказался на деле суровый и хмурый с виду ротный. Было не просто жаль его. Я чувствовал нечто более сильное: вину за случившееся, словно по моей милости Боярышников отправился в мир иной. Напрасно я убеждал себя, что все не так, что пуля — дура, что на его месте мог оказаться кто угодно, например я. Тем не менее чувство боли и вины не проходило. Безумно хотелось, чтобы кто-нибудь разуверил меня, оправдал. Этим кто-то могла быть Надюша… Но каково ей сейчас? Она уж точно считает себя в ответе за гибель мужа. Я знал мою женщину достаточно хорошо, чтобы понимать ход ее рассуждений…
С утра я искал встречи с ней. Рискуя нарваться на неприятности, пробрался в штаб полка, заглянул в комнату, где была ее «вотчина». Но там ее не оказалось. Узнав о смерти мужа, начальство отпустило со службы юную вдову. По всей видимости, Надин была дома, а зайти туда было выше моих сил. Я как маятник ходил вокруг офицерского блока, не находя себе места и моля судьбу лишь о встрече с любимой.
Надин будто ощутила мое присутствие. Она вышла из дома. Я обмер. Глаза наши встретились. Не знаю, чего в них было больше — скорби или отчаяния, потому что оба прекрасно понимали, что находимся в западне, из которой нет выхода: тень капитана Боярышникова нависла над нами.
Не сговариваясь, молча, не касаясь друг друга, мы пошли в поле. Под ногами печально шуршала пожухлая трава, предвестник приближающейся осени. Где-то отдаленно в «зеленке» протяжно и грустно перекликались птичьи голоса. Мы долго шли, не проронив ни звука. Первой заговорила она.
— Вот и все, Костя… — Голос был безжизненный, лишенный так волновавших меня прежних интонаций. — Кончилась наша любовь…
Все восстало во мне против этих слов, но я промолчал.
— Это я… Я виновата в его гибели, — прошептала Надин, и глаза ее наполнились слезами.
— Неправда! — горячо воскликнул я, поражаясь совпадению чувств. — Время лечит любые раны!
— Только не такие…
— Подумай, Надюша, впереди вся жизнь! — выкрикнул я.
Она посмотрела на меня с сожалением:
— Я никогда не смогу снять с себя ответственности за то, что произошло. Особенно, — прости уж меня! — если ты будешь, как вечное напоминание, рядом.
Прозвучал приговор, пригвоздивший меня к позорному столбу. Но я был бессилен что-либо изменить и прекрасно это сознавал.
— Прощай, Костя! Прощай навсегда, несостоявшаяся любовь! — так же тихо и убийственно спокойно проговорила Надин. — Сегодня я уезжаю. Начальство в связи со случившимся пошло навстречу и подписало рапорт о переводе в другую часть. Так что в обозримом будущем мы с тобой вряд ли увидимся.
На прощание она по-сестрински поцеловала меня в щеку. В душе все взбунтовалось. Ощущение невосполнимости потери охватило со страшной силой, и, когда Надин ушла, я бросился на землю и неизвестно сколько провалялся, не чувствуя уже ни горечи, ни отчаяния. Дальнейшее существование смысла не имело…
Шелест в нарушение инструкций выполнил-таки свое обещание и взял меня на допрос Столбуна. Когда мы шли к гауптвахте, где временно, до перевода в тюрьму, содержался подследственный, я поинтересовался местонахождением Хомутова.
— У начальника артвооружения нашлись именитые заступники, — ответил капитан.
Значит, не зря подполковник, когда запахло жареным, рванул в Ханкалу? Именно там он надеялся найти покровителей.
— Командиру полка, — продолжал Шелест с иронией, — позвонил генерал, возглавляющий объединенный штаб группировки войск.
— Ого!
— А как выражает свои указания начальство в таких случаях? Заслуженными кадрами дорожить не умеете. Свою голову также дешево цените. Если многократно награжденный боевой офицер, опытнейший специалист и совершил упущение по службе, его следует, в крайнем случае, наказать по административной линии.
— Да уж, послужной список что у Хомутова, что у Столбуна отменный, на зависть многим…
Шелест не принял моего тона, сказал с укоризной:
— Напрасно ерничаешь, Костя. Именно это может сыграть с нами злую шутку.
— С нами? Каким образом?
— Мы сколько дней ведем розыск, мучаемся, нервничаем… Ты даже чуть жизнью не поплатился, а вся работа, не исключаю, пойдет коту под хвост.
— Почему? — оторопел я. — Оба подонка изобличены, приперты к стенке…
— Я также возмущен, но… Государственная дума недавно «высидела» одним местом идиотский закон, по которому лица, удостоенные правительственных наград, амнистируются.
— Даже за очевидные преступления, наносящие огромный материальный и моральный ущерб армии?
— Да, да… Хапуги с большими звездами, ворующие миллионы, чаще всего остаются безнаказанными. Повесили на широкую грудь медальку невесть за какие заслуги, и вот вам персона нон-грата.
— Но ведь не все такие… А эта парочка? Неужели ничего не сможем доказать?
— Постараюсь. Иногда у меня получалось…
С тем и пришли на гауптвахту. Допрос Столбуна состоялся в кабинете начальника. Помещение было маленькое, с зарешеченным окошком. В нем с трудом размещались стол, канцелярский шкаф и три сколоченных на скорую руку табуретки. Сидели впритык друг к другу, и я хорошо мог разглядеть малейшие изменения в выражении лица Столбуна. А оно по ходу допроса менялось, несмотря на его железную выдержку. Поначалу завскладом был вообще абсолютно спокоен. Он грузно опустился на предложенное сиденье и зло, но отнюдь не взволнованно, взглянул на капитана. В мою сторону, словно на пустое место, прапор даже не посмотрел.
Шелест протянул Столбуну густо исписанные неровным почерком листки бумаги и сказал:
— Тут показания вашего подельника Георгия Вышневца по кличке Валет. Рекомендую внимательно ознакомиться.
Прапорщик взял бумаги, водрузил на нос очки и долго вчитывался в Жоркины каракули. Я-то знал, факты там приводились убийственные: где, когда, как и в каких размерах совершались сделки. Сдавшись, Валет пошел вразнос. Он не стал ничего скрывать, надеясь на снисхождение трибунала.
Шелест Столбуна не торопил. Мы сидели молча и курили, а прапорщик, сопя и тяжко дыша, знакомился с показаниями Валета. По мере чтения лицо его мрачнело. Выпирающие скулы, толстый нос, отяжелевший подбородок словно загипсовались. Он прекрасно понимал, что изучаемый документ не оставляет места для опровержения.
— Могу, если желаете, устроить с подельником очную ставку, — неожиданно предложил Шелест.
— Не треба! — отверг предложение Столбун и, помолчав, добавил: — Думаю, вы все уже сами проверили.
— Правильно думаете, — подтвердил Шелест. — Плохим бы я был следователем, кабы не вооружился заранее перед беседой изобличающими материалами. Так что запираться бессмысленно, лучше облегчить душу.