На исходе ночи

— Говори, торгаш, где деньги, некогда нам с тобой валандаться.

Маленький толстый завмаг, стоящий посреди комнаты в одном исподнем, снова затрясся от страха.

— Только не убивайте, ребята, все отдам. — Он кинулся к кровати и вытащил из-под матраса пачку, перевязанную грязной тряпицей. — Здесь три тысячи, все, что имею. Никакого выигрыша не было, богом клянусь. — Он перекрестился.

— Ты бога не трогай… Такие вот торгаши и продали нашего Иисуса Христа. Скажи лучше нам спасибо, что живой остался.

Солтан сунул пистолет в карман вместе с деньгами и шагнул к двери, однако его окликнул завмаг:

— Куда торопишься? Посиди, поговорим.

Солтан и его спутники остановились. Доника открыл шкафчик, достал бутылку водки, кусок брынзы, пару луковиц, колбасу, тоном радушного хозяина пригласил их к столу. «Гости» отказываться не стали, хотя и были изрядно удивлены таким оборотом дела. Бутылку моментально опорожнили, и хозяин, хитро подмигнув, тут же поставил полную.

— Хорошие вы ребята, хотя и вижу вас впервые, — доверительно сказал он. — Нравитесь мне, а потому — идите в магазин, берите все, что хотите, только расписку оставьте на видном месте: так мол и так… — Он запнулся, едва не сказав «ограбили», однако вовремя поправился: — Напишите: были, значит, люди Бодоя, семь… нет, лучше девять человек, и взяли значит, товар. А меня свяжите и в магазине оставьте.

Странная просьба завмага заставила всех троих чуть ли не онеметь от удивления. Первым нарушил молчание Солтан.

— Хитришь, торгаш. Заведешь в магазин, а сторож нас и застукает. И вообще — зачем тебе все это, тебе же отвечать придется.

— Мое дело. Выпутаюсь, — туманно отвечал Доника, — а насчет сторожа не опасайтесь, напился с вечера, как свинья, и дрыхнет в сарае.

Солтан почувствовал, что хитрый завмаг преследует какую-то свою цель и потому не обманет.

— Пойдем навстречу просьбе? — обратился он к сообщникам.

Федор радостно ощерился, Корнелий молча кивнул.

Отомкнув замок, Доника включил электрический фонарик. Они жадно следили за тонким лучом света, который поочередно выхватывал из темноты груды сапог, одежды, белья, тюки мануфактуры и, самое глазное — уставленные водочными бутылками полки. Глаза разбегались от такого богатства, и они растерянно стояли, не зная, с чего начинать.

— Возьмите всего, сколько можете унести, — подсказал Доника и услужливо подал мешки.

Набив их добром, они связали по рукам и ногам завмага и собрались уходить, но завмаг напомнил о записке. Солтан подошел к прилавку и написал на оказавшемся тут же клочке оберточной бумаги:

«Здесь были девять партизан Черной армии доблестного гайдука Филимона Бодоя и реквизировали для нужд армии народное имущество, в чем и оставлена расписка. К сему — подполковник Дэннис».

Выждав, когда «партизаны» удалились на изрядное расстояние, Доника заорал истошным голосом:

— Караул! На помощь, люди добрые, бандиты ограбили.

На крики сбежались жители соседних домов; последним притащился ночной сторож, сарай которого находился во дворе магазина. Доника, уже освобожденный от веревочных пут, при виде сторожа снова закричал:

— Смотрите все на этого пьяницу! Меня бандиты чуть не убили, магазин обчистили, а этот старый пьяница все проспал.

Приглушенные расстоянием крики достигли окраины села, где уже находились те, кого Доника называл «бандитами». Солтан прислушался, замедлив шаги:

— Видать, порядочный жулик этот завмаг, — произнес он не то с одобрением, не то с осуждением. — А это куда теперь девать? — Солтан с сомнением посмотрел на большие мешки, патефон и приемник, которые его напарники положили на землю, чтобы передохнуть. — К дядьке нельзя, к вам тоже. Светает уже, могут увидеть.

— Давай в землянку унесем, здесь недалеко, в лесочке. Никто не заметит, — предложил Федор.

Солтан о землянке услышал впервые и потому недоверчиво спросил:

— Какая еще землянка, ты, часом, не врешь?

— Чего мне врать, Гриша. С войны осталась землянка, немецкая или ихняя, партизанская. Мы с Корнелием там иногда ночуем.

Идти, действительно, оказалось недалеко. Солтан так бы и прошел мимо почти незаметного постороннему глазу, да еще в предрассветной дымке, заваленного хворостом земляного холмика, если бы его не тронул за рукав Федор. Он отбросил старые сучья, которыми был завален вход, и они спустились по земляным ступенькам. Солтан брезгливо потянул носом. В землянке пахло сыростью, чем-то затхлым. Федор зажег коптилку, однако при тусклом свете едва мерцающей вонючей коптилки ничего нельзя было разглядеть, и Солтан сказал:

— Давайте спать, намотались мы сегодня. Утром разберемся, что к чему.

Федор бросил ему кучу тряпья и слежавшейся соломы. Вскоре в землянке воцарилась тишина, нарушаемая лишь храпом Федора и беспокойными вскриками Корнелия. Григорий долго ворочался на жестком неудобном ложе, пока не забылся в тревожном чутком сне. Проснулся он первым. Сквозь полуоткрытый дверной люк проникали лучи уже высоко стоящего солнца. При дневном свете землянка предстала во всей своей убогости: деревянный ящик, который служил столом, скамья из жердей, устланный грязной соломой земляной пол, в углу — ведро с водой, груда ржавых консервных банок, пустых бутылок и прочего мусора.

На ящике рядом с грязными кружками и тарелками лежала потрепанная тетрадь. Солтан взял ее, поднес ближе к свету, прочитал надпись на обложке: «План работы и страдания молодого ученика Корнелия Гилеску», полистал. Тетрадь была вся исписана мелким аккуратным почерком. Вверху первой страницы буквами покрупнее был выведен заголовок: «Отомстить и победить! Клянемся, что так и будет!» Заинтересовавшись, Солтан стал читать дальше.

«Нам грозит опасность, но надо терпеть: все за одного, один за всех. Я страдаю с первого дня перехода моего Прута под иго красной чумы. Когда репатриировался, мать со слезами рассказала, что приходил секретарь нашего сельсовета Патряну, расспрашивал, где ее сын Корнелий. «Мой сын, — говорил этот оборванец, большевистский холуй, — проливает на фронте кровь, воюет против немецко-румынских захватчиков. Они 22 года издевались над нами. Где твой сын скрывается?» Сердце обливается кровью, как оскорбляют молдавский народ! Вспомнил моего дорогого любимого брата Мирчу, которого коммунисты насильно забрали в варварскую армию, бросили на фронт и расстреляли за то, что он захотел перейти к своим. Какая неслыханная, чудовищная жестокость!

В своем селе, когда приехал после репатриации, увидел ужас. Председатель сельсовета создал группу агроуполномоченных, и эта банда ходила по домам и отбирала у крестьян хлеб. Вспомнил, что эти люди недавно были батраками, а сейчас они ничего не делают и стали большевистскими прислужниками, и тогда в моем сердце возникла к ним ненависть, и я ночью одного из прислужников прикончил. Слава богу, никто не видел. Их ищейки шныряли по всему селу, по господь меня от них уберег. Жить не буду, если до конца не отомщу им, варварам, которые топчут нашу землю, издеваются над нами.

…Пошел за документами в сельсовет, где сидели «высокопоставленные» лица — председатель, его заместитель, секретарь и какой-то усатый капитан-милиционер. Они стали расспрашивать меня, допытываться, где я был раньше и что делал. Усатый большевистский капитан кричал на меня, что я шпион. Документы все-таки дали, и я поступил в училище. Директор-коммунист послал нас на заготовку леса в Буковину. Здесь, в лесах, искал встречи с братьями по духу и борьбе, но не встретил. Они умеют хорошо прятаться от варваров.

Когда услышал по радио речь господина Черчилля в Фултоне, то понял, что будет война, еще страшнее, чем была, с применением американской атомной бомбы. Вспомнил страдания великого борца и руководителя легиона и нашей святой партии Хория Сима. Как он выступал по радио из г. Дано! Так логично, так убедительно! Он — самый любимый для меня человек на земле».

«Так вот ты каков, молчаливый тихоня!» — Солтан устремил пристальный взгляд на спящего Гилеску. От этого взгляда тот проснулся, увидев в руках Солтана тетрадь, вскочил, как ужаленный, и резким движением вырвал ее.