На исходе ночи

Тяжелая волна бессильной злобы захлестнула все его существо.

«Да какое ему дело до моего вола? Мой вол, что хочу, то и делаю. Даст бог, недолго осталось уже терпеть эти издевательства. Кончится скоро ихняя власть, сведущие люди сказывали. Вот тогда поговорим по-другому. Снова хозяином стану на своей земле. Эх, хороша была землица, самую лучшую скупал у таких вот лодырей, как этот Настас, нынешний председатель сельсовета. Шестнадцать гектаров, один к одному. Две лошадки, молотилка. Трактор перед самой войной купил. Немецкий, «ланс-бульдог». Красиво назвали немцы, не то, что у этих — сэ-тэ-зэ, чэ-тэ-зэ… Язык поломаешь, пока выговоришь. Где все это теперь? Сначала трактор реквизировали, потом молотилку, землю отрезали. Кулаком я по-ихнему называться стал, чужой труд, говорят, эксплуатирую. А я же, кроме добра, людям ничего не делал, наоборот — помогал. И работу давал, и зерном ссуживал… под проценты, конечно, как все настоящие хозяева, которые цену деньгам знают. А нынче вот кулаком оказался. Всю жизнь добро копил, а получилось — для колхоза ихнего, будь он трижды проклят! — Якуб бросил испуганный взгляд на икону Николая Чудотворца и перекрестился. — Просто смешно: хозяйство без хозяина, все общее. Общее — значит ничье. Пойдут по миру колхознички. Скорее бы, дай-то бог».

Во дворе яростно залаял пес. «Кого еще нелегкая принесла? — с тревогой подумал Якуб. — На своих Гривей так не лает». Якуб заторопился во двор. У калитки стоял высокий молодой человек с большим портфелем в руках. «Неужто уполномоченный по заготовкам из района пожаловал? Их много нынче по селам шныряет, не иначе как Настас направил, будь он неладен». Якуб, не зная, как встретить нежеланного гостя, стоял в нерешительности, ничего не говоря.

— Да это же я, дядя Степан! — громко произнес гость. — Не узнаешь? Значит, богатым буду. — Он рассмеялся.

— Гриша, ты, что ли? — Якуб узнал, наконец, своего племянника. — Извини, глаза уже не те, старею, да и сумерки на дворе. Заходи в дом.

Обнялись по-родственному. В комнате, при свете керосиновой лампы, Якуб долго разглядывал племянника.

— Однако ты вон каким стал. Настоящий мужик. В последний раз ты года два назад приезжал, помнится. — Он снова внимательно взглянул на племянника. — И на мать, сестру мою младшую, еще больше походить стал. Красивая была в молодости, наши, чулуканские парни, прохода не давали, а вышла за другого, на чужой стороне. И правильно. Богатый жених, почему не выйти? Как они там сейчас? Трудные времена настали ведь…

Григорий помолчал, ответил не сразу.

— Неважно, дядя Степан, по правде сказать. Слышал, раскулачивать родителей собираются.

— Да… — Якуб тяжело вздохнул. — Действительно… — Ну а ты-то как поживаешь? В армии еще служишь, в отпуск приехал? Или вчистую отпустили?

Племянник ничего не ответил, молча оглядывая комнату, задержал взгляд на бутылке самогона. Хозяин поймал этот взгляд, спохватился, наполнил стаканы.

— Ну давай. Со свиданьицем! За встречу!

Выпив, Григорий сам отрезал толстый кусок розового сала, с жадностью впился в него крепкими зубами.

— Кушай, Гришенька, не стесняйся. Изголодался, небось, на казенных харчах, — Якуб с притворной жалостью смотрел, как Григорий поглощает еду.

Не переставая жевать, племянник потянулся к бутылке, разлил остатки самогона. Выпили по второй — за все хорошее. Григорий полез в карман, вынул плоский блестящий портсигар, протянул Якубу. Тот толстыми негнущимися пальцами с трудом взял длинную папиросу, повертел в руке, отложил и скрутил самокрутку.

— Не привык я к этим штукам, — как бы извиняясь перед племянником, произнес он.

Григорий только усмехнулся и, затянувшись папиросой, спросил:

— Ну, а ты как живешь, дядя Степан? Вроде неплохо. — Он показал на стол, заставленный тарелками с салом и брынзой. — С голоду не помираешь.

— Не помираю, это ты верно говоришь, Гришенька… Да разве ж это жизнь? — Якубу во всех неприятных подробностях припомнился недавний разговор с председателем сельсовета. — Если так и дальше пойдет, то и по миру пойти можно.

— Чем недоволен, дядя Степан? — Григорий искоса взглянул на своего собеседника.

— Всем, Гришенька, всем. Скажу тебе откровенно, как родному: не дают жить коммунисты. Каждый голодранец командовать норовит, вроде этого Настаса.

— Кто это — Настас?

— Наш, чулуканский, председатель сельсовета. Еще в сороковом году, когда Советы пришли, стал председателем. Война началась — в Россию сбежал. Испугался, что отвечать придется за свою службу коммунистам. А теперь снова председателем выбрали. Измывается над людьми — просто невозможно сказать. Такая злость берет, что в голове все мутится, Гриша.

Разгоряченный самогоном Якуб еще долго изливал душу перед племянником, вспоминая все обиды и оскорбления, нанесенные ему Настасом и другими представителями власти, и под конец сказал:

— Слышал я, недолго продержатся голодранцы со своими колхозами. Говорят, за границей блок какой-то против большевиков создали, Атлантический, что ли. Верные люди передавали. Знающие.

Племянник задумался, спросил после паузы:

— Какие люди?

— Сам же знаешь, Гриша, не все хозяева, я о крепких мужиках говорю, за Прут подались, когда русские войска подходили. Остались, жалко было добро бросать… А тут слух как раз прошел: помирятся американцы с немцами и вместе против Советов войной пойдут. Мне сам нотарь [2]говорил, я и поверил, старый дурак. А получилось по-другому. — Он тяжело вздохнул. — Теперь снова разговоры идут: американцы, значит, бомбу какую-то особенную, страшной силы придумали, и скоро конец Советам придет с ихними колхозами! — Якуб снова опасливо оглянулся на икону и перекрестился. — Ты вот, Гришенька, человек молодой, грамотный, военный человек, ты скажи: правда это или просто болтают?

Тот, кому был адресован вопрос, молча, испытующе разглядывал одутловатое, с заплывшими жиром глазками, лицо своего родственника, будто видел его впервые.

— Все верно люди говорят, дядя Степан, атомная бомба она называется. Америка две такие бомбы на Японию сбросила, так от двух городов, побольше Кишинева, один пепел остался. Ты разве не слышал?

Якуб неопределенно пожал плечами: куда, мол, нам, мы люди темные.

— Так вот что я тебе скажу, только по большому секрету, как родственнику: у них, американцев, сейчас еще сильнее бомба имеется. Водородная. В миллион раз сильнее атомной. Понял?

Якуб молча кивнул, задумался.

— И много у них этих самых бомб, Гриша?

— Много… Сколько точно — сказать не имею права — военная тайна. Государственный секрет.

Якуб был поражен услышанным: выходило, что его племянник посвящен в государственные тайны Америки.

— А с нами-то что будет, если они эту бомбу на Молдавию кинут? — испуганно спросил Якуб.

— Не бойся, дядя Степан, не кинут. — Григорий снисходительно посмотрел на дядю. — Нет им никакого смысла. Они эти бомбы для больших городов, таких, как Москва или Ленинград, где заводов много, придумали. В Молдавии другое оружие они применят, пушки особые… стреляют не снарядами, а лучами сонными. Подойдут к Пруту, направят лучи — и готово, все спят, и солдаты тоже. А когда проснутся — они уже здесь. У них знаешь техника какая! Не то что у большевиков.

Якуб, почти протрезвев, во все глаза смотрел на племянника.

— И откуда ты все знаешь, не врешь ли часом?

— Вот тебе истинный крест, дядя Степан! — Григорий перекрестился, повернувшись к иконе. — Я ведь в армии знаешь кем служил? Начальником радиостанции. По радио и получал инструкции.

— Инструкции? — переспросил окончательно сбитый с толку Якуб. — От кого?

— Этого пока сказать не могу, — значительно произнес племянник. — Придет время — узнаешь. Я, — он оглянулся по сторонам и, понизив голос до шепота, продолжал: — выполняю особое задание. Жду связника со дня на день. Он передаст последние указания центра, когда начинать… Думаю, что скоро, как только американцы разгромят коммунистов в Корее. А пока у тебя поживу… Если не возражаешь, дядя Степан.

2

Нотарь — делопроизводитель в управе, выполняющий юридические функции.