Страница 36 из 38
Лерик рисовал меня в иллюстрациях ко всем книгам (в 1980 году вышли сказки Перро, где в «Рикке-хохолке» глупая принцесса — тоже я). Он совместил приятное с полезным: сказав, что мне жизненно необходимо ему позировать, создал несколько панно по заказу французской школы, где тогда учился его сын Юра, и изобразил меня героиней французских сказок.
Я все еще рисовала и работала то в области портретной миниатюры, то художником-оформителем, не освоив тогда еще керамики, которая стала успешно кормить меня после 1984 года. Лерик часто появлялся передо мной взволнованный собственными идеями, с горящими глазами и говорил, что вот сейчас, через неделю, месяц, совсем скоро я оформлю наконец ту или иную книгу. Часто свидетелем этих лестных предложений оказывался мой папа. И так же спокойно, как сами предложения стать наконец иллюстратором, папа воспринимал неизбежное рассеивание предложений в воздухе. Я никогда и ни о чем не просила Лерика. Ни о возможности что-то иллюстрировать; ни о какой-либо финансовой помощи, ни о протекции для своих детей. Напрасно не просила. Лерик помогал всем, кто просил. И только племянникам, которых он, по его словам, любил согласно римскому праву больше, чем ребенка собственного, он не дал ничего. Да мне и в голову не приходило ничего подобного. Пришло сейчас, после того как появилась молодая дама, сумевшая даже с больного, умиравшего Лерика взять все, что ей было нужно, и использовать плоды своей предприимчивости. Впрочем, я понимаю, почему любимый Лерик никак не поддерживал ни своего дядю (а моего отца), ни меня, ни моих детей. По внутреннему убеждению Лерика, да и всех троих моих братьев, к нам, близким, любимым и ТАЛАНТЛИВЫМ, а значит отмеченным, поцелованным НЕБЕСАМИ и принадлежащими по праву рождения к особому, семейному пантеону, все, вплоть до житейских мелочей, должно было приходить САМО, по ВОЛЕ НЕБЕС! Остальные же — пусть чудесные и интересные, но люди, и помогать им — своего рода долг и почетная обязанность избранных…
А тогда, уже в 1980 году, Лерик прибегал в мою, папину квартиру без звонка, без предупреждения и требовал, чтобы я немедленно отправлялась с ним, бросив детей, бросив отца, бросив то или иное дело, которым я тогда кормила свою семью. И папа никогда не возражал. Лерику дозволялось все.
Уже в октябре 2009 года, когда я организовала поминки в кафе с пошловатым названием «Две блондинки», в Союзе художников раздались возгласы негодования: «Да ведь это… Да ведь там гей-клуб был… И вдруг мы, такие чудесные художники, туда поедем… А Валерий Георгиевич — да ведь он почти святой, и о нем последние слова — там?!»
Лерик не был святым, не был и узколобым ханжой. Так, живя в доме № 82 по 15-й Линии Васильевского острова, Лерик прекрасно знал, что дом строился для особого заведения, долгие годы в нем находившегося. И знание того, что он живет в бывшем публичном доме, отнюдь его не шокировало, а забавляло. Вполне лояльно он относился и к сообществам сексуальных меньшинств. Но не было гей-клуба на 15-й Линии, 32, и поминки прошли достойно там, где Лерик в последний год жизни бывал очень часто, так как там была я, арендуя кабинет для своей психологической практики. Но нет Лерика, и не нужно мне уже ежедневно навещать его, а значит, и кабинет в «Двух блондинках» уже не нужен.
Впервые же мы попали в этот ресторан для того, чтобы, по желанию Лерика, отпраздновать недалеко от его дома старый Новый год — 2009-й, И приехали, и отпраздновали с купеческой широтой, от которой Паратов-Лерик не хотел отказываться до конца своих дней. По уловке судьбы, хозяйкой ресторана оказалась одна из моих давних клиенток, любезно предложившая мне арендовать кабинет на ее территории. Я согласилась и даже обрадовалась ее предложению, так как, почти ежедневно навещая Лерика, я смогла таким образом территориально сблизить уход за любимым человеком и необходимость стабильного заработка. Однако еще чаще, чем к «блондинкам», мы ходили с Лериком в 2008–2009 годах в китайский ресторан «Мулан» на углу 14-й Линии и Малого проспекта Васильевского острова: туда он еще мог доходить пешком, несмотря на прогрессировавшую болезнь ног, мучившую его с 2004 года. О болезнях Лерик не любил говорить никогда в жизни, считая тему здоровья дурным тоном, скучной, неприличной потерей времени.
И именно тогда, когда дело касалось физических, физиологических проблем и всего с ними связанного, становился раздражительным, ворчливым и неуступчивым. Так было всегда, смолоду, поэтому лечить Лерика было почти невозможно.
Была в нем какая-то особая форма целомудрия, возможно врожденного, — те же качества я хорошо знала за своим отцом. Лерик мог лгать, ворчать, сердиться и иногда даже бушевать, но никогда не позволял себе ничего, что имело по сути хоть малейший налет пошлости и вульгарности. Внешнее и общепринятое не имело для него значения. Значение имели собственные, и очень жесткие, этические критерии.
Целомудрие и ханжество — вещи разные и подчас несовместные. Я не знаю, каким образом дифференцировал их Лерик. Но иногда запутывался и он. Приписывал Верочке и Шурику мысли и реакции стереотипные, по сути пошлые, когда думал, что, узнав об истинной глубине наших отношений, «семья не простит», а значит, он будет подвергнут творческому и деловому остракизму. При этом за меня он ничуть не опасался: папа все знал и молча благословлял. И все же моя бесконечная любовь к Лерику не была чувственной, я любила его любого — больного, ворчливого, пьяного, спящего, забывшего обо мне ради творческих или даже жизненных планов. Наталья Николаевна, тетя Лерика со стороны Трауготов, психиатр и умница, говорила мне, разводя руками: «Какие вы оба сумасшедшие, и как похожи… Вы не могли не полюбить друг друга!»
Я не устраивала сцен ревности тогда, когда в жизнь Лерика вошла Наталья Григорьевна Фефелова, его гражданская жена, умершая за год до Лерика, 27 октября 2008 года. Да и не было повода ревновать, поскольку именно мне Лерик рассказывал, несколько конфузясь, о начавшейся весьма прозаично и буднично связи, без романтической влюбленности, без ухаживаний. Так случилось. И Алла, взбешенная изменой, быстро превратившейся в будничную привязанность, сродни поднадоевшему многолетнему супружеству, снова призвала меня в свои подруги, чтобы было перед кем излить душу, пожаловаться на то, что не какая-нибудь красотка, из числа многих воздыхательниц по ее мужу, а дама, явно не вписывающаяся в стериотипы Лериковых представлений о женской привлекательности, оказалась с ним рядом. Я знаю, как и почему оказалась, от самого Лерика… Но Аллы не стало, и именно Наташа дала Лерику то, чего ему так не доставало: покой. Наташа, несомненно, была мудрой и любящей женщиной. Очень деликатно она не допускала меня в дом, сводя общение к минимуму. Догадывалась о чем-то — или Лерик сам, как большинство пьющих мужчин, проявил ненужную откровенность? Во всяком случае, в начале их совместной жизни Наташа с видимым удовольствием носила керамические украшения, сделанные мной, и как-то уж слишком настоятельно знакомила меня со своими друзьями мужского пола. Никто из этих людей не был достаточно интересен, да и достаточно заинтересован тоже… Сборища по поводу и без повода превращались из попоек интеллектуальных в возлияния чисто делового характера, и уровень общения с людьми, теперь окружавших Лерика, изменился настолько, что перестал вызывать во мне даже естествоиспытательский интерес.
Мы продолжали встречаться, просто гуляли, часто сидели в демократическом кафе-распивочной на углу ул. Блохина и переулка Нестерова, невдалеке от главной семейной мастерской. Потом, когда Лерик получил мастерскую на Наличной, 36, получила ключи от мастерской и я. Но встречались мы чаще на нейтральной территории, в кафе, на улице, на моих скромных семейных праздниках. И Лерик, как прежде, неотрывно на меня глядя, говорил, говорил, какая я красивая и как бесконечно он меня любит. Наташа периодически звонила на мобильный телефон и, услышав честное признание, что он со мной, требовала немедленного возвращения домой.