Чичерин

Однажды все-таки он появился в Москве, но вел себя по-прежнему непозволительно дерзко.

После безуспешных попыток образумить посланника было решено потребовать от голландского правительства немедленно отозвать его и разрешить приехать в Голландию русскому представителю.

Снестись с голландским правительством можно было только через Берлин. Но Иоффе, учитывая дипломатический этикет, медлил.

Тогда Чичерин твердо предложил незамедлительно предпринять необходимые шаги. Эффект не заставил ждать: 5 октября Удендайк примчался из Петрограда в Москву. От его прежней заносчивости не осталось и следа, перед наркомом появился вежливый, благовоспитанный дипломат.

Он сообщил, что голландское правительство готово принять русского посланника. Ему поручено детально обсудить все вопросы, которые возникли в связи с новой фазой советско-голландских отношений. В заключение Удендайк попросил не настаивать на его отозвании. Чичерин ответил, что если принять во внимание заверение господина посланника о желании способствовать развитию советско-голландских отношений, то Советское правительство готово взять назад свое требование. Удендайк горячо поблагодарил его и любезно распрощался. Этот случай показал, что нормализация и установление дипломатических отношений не такое уж безнадежное дело.

В этой связи встали проблемы срочной подготовки кадров НКИД.

В течение еще многих лет Наркоминдел испытывал нужду в людях. Разве могли молодые, горячие, решительные парни оставаться кабинетными затворниками в стенах наркомата? Они рвались в бой, и, как только становилось известно, что производится очередная запись добровольцев в Красную Армию, НКИД недосчитывался многих сотрудников. Так ушел на фронт матрос Маркин — очень ценный, преданный делу работник, замечательный товарищ. Этот прирожденный боец отправился на Волгу, создал речную флотилию и к осени 1918 года уже громил белых. Под Свияжском он совершил легендарные подвиги. Во время разведывательного плавания на пароходе «Ваня-коммунист» Маркин героически сражался и погиб. Георгий Васильевич тяжело переживал смерть Маркина, и, пожалуй, гибель этого талантливого человека еще больше подтолкнула его к решительному сопротивлению против ухода сотрудников. Он даже выработал свой план возвращения в НКИД «беглецов»: звонил Дзержинскому, и по его просьбе ЧК находила и водворяла на место «дезертиров НКИД».

Существовали и другие «бедствия» — различные общественные кампании. Нет, Чичерин и в мыслях не держал, что эти кампании не важны. Он сам охотно выступал с докладами в рабочих клубах, красноармейских казармах, на всевозможных конференциях. Можно было видеть его и в подмосковных деревнях. Подробно и интересно рассказывал нарком о событиях текущего времени, не оставляя без ответа ни один вопрос. В печати часто появлялись его статьи, что тоже свидетельствовало о его интересе к общественному делу. Чичерин всегда считал, что дипломат — это активный политик-большевик, он должен выполнять обязанности пропагандиста и агитатора.

Но при острой нехватке людей и огромном объеме работы наркому приходилось считаться с каждым потерянным хотя бы на несколько дней человеком. Работу в НКИД он рассматривал прежде всего как партийную деятельность и никак не хотел примириться с тем, что «из-за трех деревень страдают важнейшие интересы республики». Нарком неоднократно обращался в ЦК и лично к Ленину с просьбами запретить мобилизацию коммунистов наркомата для различных агитационных кампаний без предварительного выяснения у наркома возможности оторвать сотрудника на несколько дней от основной работы.

Заботливо относился нарком к будущим дипломатам. Он не был суровым руководителем, никому не отказывал в приеме, попасть к нему было несложно. Весной 1921 года кто-то решил поменять весьма упрощенную систему охраны НКИД на более строгую. Накануне майских праздников, когда часовые в соответствии с новой инструкцией не допустили к наркому двух сотрудников НКИД, его гневу не было предела. Он тотчас написал суровое письмо управляющему делами НКИД: «Я ни в коем случае не могу поручить не связанному со мною бюро пропусков воспрещение доступа ко мне или в мою канцелярию. Только мои секретари, действующие в непосредственном контакте со мной, могут решить в положительном или отрицательном смысле вопрос о допущении какого-либо пришедшего к нам лица. Допущение посетителей должно поэтому быть чрезвычайно либеральным…»

Такой порядок прохода к Чичерину сохранялся в течение всего времени его пребывания на посту наркома.

К Георгию Васильевичу охотно шли посетители, шли и днем и ночью, нередко даже поднимали с постели. Но это не сердило его, ведь он и сам порой вызывал сотрудников в неурочное время. Чичеринский стиль работы походил на его беспокойный характер, так гармонировавший с характером бурного времени. Георгия Васильевича почти всегда можно было застать в кабинете. Многие считали, что он вообще никогда не выходит из него. Подперев рукой склоненную набок голову — привычка, выработанная ночной работой и частой бессонницей, — он либо читал, либо терпеливо вел беседу с посетителем. Когда не было времени на разъяснения, молча брал клочок бумаги и собственноручно писал нужный документ.

Георгий Васильевич был очень требователен в делах и сам подавал пример беззаветного служения Родине. Он не гнушался никакой работой. Почти все бумаги, которые касались НКИД, прочитывались, редактировались, а зачастую и переводились на иностранные языки самим наркомом. Многие ноты, заявления, радиограммы он собственноручно писал по-русски, по-немецки, по-английски, по-французски, сразу же набело, без поправок, так как на исправления не оставалось времени. Если можно оживить сухие канцелярские документы, вдохнуть в них человеческие чувства, то это удавалось ему больше, чем кому-либо. В них душа страстного борца, и не надо обладать богатой фантазией, чтобы по ним представить картину непрерывных сражений советской дипломатии.

Трудно было не только из-за сложности условий, объема дел при нехватке кадров, но и из-за неустроенности быта.

В «Метрополь», куда НКИД окончательно перебрался в июле 1918 года, переехал по настоянию Ленина из какой-то захудалой гостиницы и сам нарком. Здесь жил и работал дружный и сплоченный коллектив, здесь даже не могли представить, что такое субординация, все были равны, и степень уважения зависела не от чина и занимаемого поста, а только от опыта и знаний. Молодые люди руководили отделами, и никто не считал зазорным советоваться с ними.

Лучшим другом наркома был его тридцатилетний заместитель Лев Михайлович Карахан. С ним Чичерин познакомился во время брестских переговоров, с ним создавал НКИД. За плечами Карахана были и тюрьма и ссылка, он работал в подпольных типографиях, вел революционные кружки, принимал активное участие в Октябрьской революции.

Эти два человека, по свидетельству современников, «были прямо-таки влюблены друг в друга». В «Метрополе» их квартиры находились дверь в дверь. В редкие свободные минуты Чичерин любил бывать в семье Карахана. Приходил, зачастую поднимая Льва Михайловича с постели, сидели за самоваром и беседовали порою далеко за полночь. Иногда нарком шел в соседнюю комнату, где стоял рояль, и играл, но такие минуты выпадали очень редко.

Пили чай без пайкового сахара, порой без хлеба. Даже когда он был, Чичерин не решался брать его. «Намажешь наркому бутерброд — съест, не намажешь — пьет так», — вспоминает жена Карахана.

Питались вообще очень плохо. В «Метрополе» выдавались скудные пайки. Хлеба от четверти фунта до фунта, иногда селедку или воблу, еще реже сахар. Голод усугублялся холодом, из-за дровяного кризиса «Метрополь» почти не отапливался.

Чичерин не позволял себе выделяться из общей массы, он вел очень аскетический образ жизни: получал совнаркомовский паек, но один стеснялся пользоваться им и делил его с семьей старого питерского рабочего Баумана, которая приехала в Москву вместе с НКИД и жила в одной из комнат «Метрополя»; зарплату получал немного больше зарплаты заведующего отделом — 800 рублей в месяц (фунт хлеба на Сухаревском рынке стоил 175 рублей). Но из этой суммы часть уделял семье брата.