Критика криминального разума

Штадтсхен с грохотом отодвинул ржавый засов в подземный склеп, железная дверь со скрежетом по каменному полу отворилась, и этот шум заглушил слова молитвы, сорвавшиеся с моих губ. Я молился о том, чтобы в темной комнате, в которую мы сейчас входили, я обнаружил бы труп Мартина Лямпе. Уверенность в его смерти означала бы избавление от ужаса, державшего в тисках Кенигсберг, и мое собственное освобождение от страшных мыслей и эмоций, не дававших мне покоя на протяжении всего времени моего пребывания здесь.

— Прикройте чем-нибудь рот, сударь, — порекомендовал Штадтсхен, преградив мне путь. — Один из наших ребят сегодня утром отправился на тот свет. Холера. Все время либо блевал, либо сидел в сортире. День и ночь почти целую неделю. Какая страшная смерть!

Штадтсхен прикрыл рот и нос рукавом, а я воспользовался для той же цели воротником куртки. Вонь, стоявшая в помещении, была отвратительной и слегка сладковатой. Стены были побелены известью, и свет наших факелов отражался от них ослепительными бликами. Основное пространство комнаты оказалось пустым, за исключением большой оловянной ванны, стоявшей у дальней стены. Я подошел к ней, заглянул в нее и отвернулся. В ней на спине лежал обнаженный труп мужчины. Глаза его вылезли из орбит, широкая грудь провалилась, кожа сморщилась и пожелтела, живот раздулся до такой степени, что, казалось, вот-вот лопнет. Хотя я старался не думать об этом, но не мог избавиться от мысли, что пройдет совсем немного времени и из него наружу вырвутся тошнотворные газы.

Я попытался сконцентрироваться на непосредственной цели. Рядом со мной не было профессора Канта, который мог направить меня в нужную сторону, как он сделал во время нашего первого визита в его Wunderkammer, когда профессор с такой гордостью демонстрировал мне отрезанные головы жертв, плававшие в дистиллированном винном уксусе.

— Вон там, сударь. — Штадтсхен указал факелом в сторону дальнего угла склепа.

Человек, найденный в лесу, лежал на подстилке из грубой дерюги. Мне пришлось признать, что Штадтсхен был прав. Слово «труп» здесь не совсем подходило. Я почувствовал, как у меня внутри поднимается ураган отвращения, и услышал, как Штадтсхен откашлялся и сплюнул на пол.

— Надеюсь, он уже был мертв, когда его разрывали на части, — пробормотал офицер, когда я вставлял свой факел в кольцо на стене.

Решив следовать рекомендациям профессора Канта, я опустился на колени рядом с останками, чтобы внимательно их осмотреть. Я заметил ребра и кости, части позвоночника, сломанного по меньшей мере в трех местах, остатки скелета рук и ног, бледно-оранжевого или темно-коричневого цвета там, где были вырваны мышцы и мясо. Клочья прозрачных сухожилий и обломки хрящей все еще висели на суставах, но не осталось практически никаких мягких тканей. Определить степень окоченения трупа было невозможно. Поэтому нельзя было сказать точно, когда погиб этот человек.

— О Господи, как же они проголодались, сударь!

Слова Штадтсхена были резки и грубы, но мне пришлось признать, что замечание его очень точно. Порывшись в карманах, я вытащил ключ от своего кабинета. Воспользовавшись им, я не без труда повернул к себе сверкающий череп. И в это мгновение истинный смысл многочисленных memento mori, [34]которыми мы так любим украшать наши прусские церкви, дошел до моего понимания с такой проникновенной ясностью, каковой прежде я никогда не испытывал. Мне потребовалось некоторое время, чтобы набраться мужества и более внимательно взглянуть на лик смерти, представший мне с уже отвалившейся нижней челюстью. Кожа полностью отсутствовала — звери сожрали уши, щеки и подбородок. И лишь небольшую прядь волос на самой макушке хищники почему-то пощадили.

Хотя волосы пропитались кровью, концы у них были чистые. Они были абсолютно белые. Человек преклонного возраста или преждевременно состарившийся. Хотя, возможно, он поседел мгновенно, заметив, что его преследуют голодные волки и что он обречен? Я отбросил это маловероятное предположение и вновь инстинктивно подумал о Мартине Лямпе, лакее Канта, секретаре, глубокой ночью переписывавшем труды хозяина, слуге, которого я никогда не видел. Насколько мне было известно, Лямпе было почти семьдесят лет. Его волосы вполне могли быть седыми.

— Они начали с более сочных частей, сударь. Со щек и губ, мышц и жира, мяса на руках и ногах.

Штадтсхен стоял у меня за спиной, наклонившись вперед и внимательно всматриваясь поверх моего плеча. Я бы предпочел, чтобы он стоял немного дальше и не мешал моей работе. Но вместо этого он протянул палец и коснулся черепа, который откатился набок, обнажив покрытые хрящами трубки трахеи и пищевода, каким-то чудом сохранившиеся при нападении хищников.

— Они оторвали ему голову, сударь. Совершенно ясно, что этот случай не имеет никакого отношения к вчерашнему убийству вашего помощника.

Я задумался на мгновение, вспомнив Амадея Коха, чье тело лежало в часовне Крепости. По крайней мере, размышлял я, его смерть наступила внезапно, была быстрой, и мне удалось уберечь его от ужасов подземного склепа.

— Простите меня, сударь. Я знаю, что вы были очень дружны.

И вновь я попытался не обращать внимания на поток слов Штадтсхена и сосредоточиться на осмотре телесных останков в поисках какого-нибудь, пусть отдаленного намека на то, кем мог быть этот человек. Грудная клетка, таз, бедра и масса беспорядочных костей лежали посередине жуткого кровавого месива — того, что осталось от внутренних органов. На более крупных костях были заметны вмятины от острых зубов или, точнее, клыков. Нагнав жертву, звери, по-видимому, завалили ее на землю, схватив за руки и за ноги. И сразу принялись за работу. Кое-где в кровавой груде были заметны присохшие обрывки одежда, и я решил не прикасаться к ним. Я все равно не получил бы никакой полезной информации. Установить цвет лохмотьев было уже невозможно из-за пропитавшей их крови.

— Не осталось никакой одежды, по которой мы могли бы что-то определить, — сказал я. — Никакой обуви.

— Думаю, звери все сожрали, — отозвался Штадтсхен, не сознавая, естественно, какое значение могло иметь обнаружение ботинок с отчетливым крестовидным надрезом на подошве. — Голодного волка любая еда устроит, сударь. У него пищеварение, как у французского гренадера. Я даже слышал, что они своих детенышей пожирают. Волки то бишь, а не французские гренадеры.

Я наклонился еще ниже как для того, чтобы повнимательнее рассмотреть череп, так и чтобы избавиться от назойливой болтовни Штадтсхена. Верхние зубы у трупа были неровные, с обломанными концами, возраст и особенности питания сказались на них. Создавалось впечатление, что покойный долго и сильно жевал, прежде чем проглотить пищу. Я еще пристальнее попытался разглядеть ротовую полость, попросив Штадтсхена поближе поднести факел. Язык хищники вырвали во время нападения, запекшаяся кровь закрывала десны и все остальное, за исключением белого участка кости или обнажившегося хряща, пробившего верхнюю часть ротовой полости. Клык одного из животных явно проник сквозь небо погибшего, пока звери возились с его головой.

Может ли какая-либо смерть быть ужаснее, чем та, последствия которой я сейчас обозревал?

Я издал беспомощный вздох, глядя на залитые кровью отверстия в черепе, пустые темные впадины, в которых когда-то располагались глаза. «Что ты видел в последнее мгновение жизни? — подумал я. — Кем ты был? Каким-нибудь несчастным пьяным бродягой, в одиночестве блуждавшим по лесу ночью? Или еще одной злополучной жертвой убийцы? А может быть, самим убийцей?»

Ничто в этой омерзительной мешанине из человеческих останков не могло дать мне тот ответ, которого я так отчаянно желал. Если передо мной на самом деле лежало то, что когда-то было Мартином Лямпе, установить его личность наверняка было уже невозможно.

— Чуть позже прилет полковой врач, чтобы осмотреть останки, — пробасил за моей спиной Штадтсхен. — Внутренности у того парня уже начали разлагаться. Да и его сосед выглядит не лучше. По моему мнению, чем быстрее их зароют в землю, тем будет лучше, сударь. Я должен немедленно сообщить об их состоянии врачу.

34

Помни о смерти. Человеческий череп, служивший постоянным напоминанием о смерти (лат.).