Победителей не судят

— В пожарные? Ты ничего об этом не писал.

— Ну, не совсем в пожарные — наша бригада лазила по городским чердакам и кистями, которыми работают побельщики, обмазывала деревянные стропила специальным противопожарным составом — антипиреном. Это обычный суперфосфат — удобрение, — разбавленный водой один к трем. Мы понятия не имели, что готовимся к войне. Работа грязная, нудная и тяжелая, но зато я всегда был поблизости и мог навещать маму в обеденный перерыв. А в августе ей стало совсем плохо. Врач предупредил о скорой развязке. Я был в отчаянии, а тут еще меня вызвали в Дрезден для прохождения медкомиссии — я, как зачисленный в истребительный резерв Люфтваффе, должен был пройти испытание на специальной центрифуге. Я отсутствовал чуть более суток, но, когда вернулся, мамы уже не было — пустая квартира, окровавленные простыни и соболезнования соседей. После похорон прибрался, запер дверь, оставив ключ знакомому, и отправился на призывной участок. В прошлом году в наш дом попала бомба, и мне временно дали эту квартиру. Вот и все. Теперь ты рассказывай. — Эйтель впервые с интересом посмотрел на брата. — Ты-то с какой стати заделался пилотом? И вообще, как здесь оказался?

Алекс пожал плечами, мол, так уж вышло, что тут поделаешь.

— Отец мечтал, чтобы я получил хорошее образование и престижную профессию, и очень не хотел видеть меня в военной форме, да еще если это форма чужой армии. Его главная мечта — вернуться на родину. Понимая, что я втемяшил себе в башку военную службу, он предложил мне поступить в Королевскую территориальную кавалерию. Это что-то вроде Национальной гвардии США — работай кем хочешь, но иногда езди на сборы вроде скаутских и играй там в войну под присмотром отставных офицеров. Но я, убедив отца, что это одно и то же, записался в Резерв Королевской авиации…

— Понятно, — прервал Эйтель, — подробности потом. Как ты сюда-то попал?

Алекс рассказал, что со временем стал членом экипажа бомбардировщика и 13 февраля, сам того не ведая, вылетел на Дрезден. Он ожидал негативной реакции брата, но Эйтель слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Казалось, что вся эта эпопея его, если и интересует, то лишь чисто с фактологической стороны. Только когда рассказ дошел до места с угнанным «Фокке-Вульфом», Эйтель хмыкнул и с явным недоверием посмотрел своим единственным глазом на младшего брата.

— Постой, ты хочешь сказать, что посадил «Фоккер» без мотора?

Алекс рассмеялся:

— Посадил — это громко сказано. Скорее удачно упал.

— Но остался цел и невредим?

— Ну… практически, да. А что?

Эйтель с сомнением покачал головой:

— Слушай, а может, это был вовсе не «Фоккер»?

— Я, по-твоему, не разбираюсь в ваших самолетах? — обиделся Алекс. — У вас, между прочим, в отличие от нас, всего два типа одномоторных истребителей. Запомнить не трудно.

— Нет, но в темноте мог спутать… например с «Мессершмиттом».

Алексу сразу припомнился разговор с майором в больничной палате без окон. Тот тоже приставал с расспросами, касающимися посадки «Фокке-Вульфа».

— А у вас что, появились «Мессершмитты» с воздушным охлаждением? — задал он встречный вопрос. — Или для улучшения обзора с них срезали гаргроты позади фонаря?

Эйтель поднял бровь и снова качнул головой.

— Рассказал бы кто другой, не поверил бы, — произнес он с сомнением. — Знаешь, что написано в наших наставлениях? При остановке мотора на «Фокке-Вульфе» любой модели, когда нет шансов запустить его снова, пилот должен как можно быстрее отстрелить фонарь и покинуть самолет. С выключенными двигателями наши «Фоккеры» мгновенно превращаются из скоростных истребителей в скоростные бетонные балки, падающие вертикально вниз. Сажать их категорически не рекомендуется. Во-первых, все равно разобьешь и он будет списан, во-вторых, разобьешься сам и тебя тоже спишут. Только прыгать.

Алекса слегка задели черствость и недоверие брата.

— Знаешь, я хоть ваших наставлений и не читал, но почему-то пришел к аналогичному выводу — отстреливать фонарь и прыгать. Да только в этом случае мы с «Фоккером» все равно разбились бы, хоть и по отдельности. Парашюта-то у меня не было!

— Ладно, не обижайся, — в голосе Эйтеля Алекс ощутил признаки смягчения. — Если все так и было, то тебе, брат, удалось совершить нечто выдающееся. Истребитель с такой небольшой площадью крыла и таким тяжелым мотором использовать в виде планера, да еще ночью — наипоследнейшее дело. Это уж когда действительно ничего другого не остается. С какой высоты ты начал разгон?

Они обсудили нюансы уникальной посадки. Алекс ладонью правой руки, как делают это все пилоты в подобных случаях, показывал брату свое пикирование, выход на глиссаду и даже кувырок после пробежки по заснеженному полю. Заинтересованный разговор двух летчиков по-настоящему захватил обоих братьев. Льдинка отчуждения, а может быть простой неловкости, как следствия долгой разлуки и необычности ситуации, незаметно растаяла.

— Ты так и не научился курить? — спросил старший, извлекая из пачки очередную сигарету фабрики Хуго Цитца. — Запомни на будущее, когда снова будешь сажать «Фоккер» без мотора, ставь лопасти винта на нулевой угол. Если в нижней части окажутся сразу две из них, то, согнувшись при ударе, они образуют некое подобие лыж. Шасси, понятное дело, не выпускай. Чего ты?… Так написано в одной из наших инструкций… Да я тебе потом покажу, сам увидишь…

Затем Алекс продолжил свой рассказ о плене и побеге. Случай с запертыми в товарном вагоне подвыпившими охранниками немало позабавил Эйтеля, а вот про историю с Каспером Уолбергом Алекс пока умолчал — не хотел, чтобы у брата создалось нехорошее впечатление о его товарищах по плену. Когда тема одиссеи младшего Шеллена была исчерпана, Эйтель принес с кухни бутылку коньяка:

— Ладно, давай за встречу. Мне много нельзя — завтра рано на службу.

Они выпили.

— Ты помнишь Шарлотту? — как бы невзначай спросил Эйтель, продолжая сжимать в руке пустой стакан.

Все время разговора он сидел к брату вполоборота, скрыв, насколько это было возможно, левую половину своего лица. Возможно, у него уже выработалась такая привычка, чтобы не травмировать собеседника.

— Конечно. Где она? Она здесь, в Хемнице?… Ну чего молчишь? Она жива?

— Она звонила мне месяц назад. Тогда была жива.

Алекс ждал.

— Она позвонила из Дрездена в Дебериц. Тринадцатого, — тихо добавил Эйтель.

— Тринадцатого февраля? — настороженно спросил Алекс.

Эйтель кивнул и снова плеснул в стаканы.

— Я в тот момент был на службе. Мне передали только на следующий день. Она собиралась приехать на пепельную среду в Хемниц, а в тот вечер должна была вести детей на праздничное представление в цирк. Она ведь сразу после школы стала работать в гитлерюгенде. Пошла по детской линии. А в сороковом в рамках детской эвакуационной программы уехала с партией детей сначала в Восточную Пруссию, потом в Болгарию. Подальше от ваших бомбардировщиков. Из одного Берлина осенью сорокового вывезли двести тысяч детей.

— У нас делали то же самое, — задумчиво произнес Алекс.

Эйтель сжал стакан в руке.

— Я наводил справки: никто из тех, кто был у Сарасани, не спасся. Никого даже не опознали. Останки свезли на площадь Старого рынка и сожгли прямо напротив нашего с тобой дома.

Он залпом выпил.

— Знаешь, Эйтель, — Алекс сжал обеими ладонями лицо, — поверь…

— Не надо. Пей и давай укладываться. У меня завтра много работы.

Минут через десять они выключили свет. Алекс расположился на диване, старший брат — на скрипучей раскладушке.

— Эйтель.

— Чего еще?

— Ты любил ее?

Ответа не последовало.

— А помнишь наши походы на Везениц?… — Раскладушка резко заскрипела. — Ладно, не буду. Ты прав, всего этого, пожалуй что, и не было. Послушай, — Алекс приподнялся на локте, — я слышал, недавно Хемниц снова пытались атаковать. Ты был здесь в тот день?

— Был.

— Расскажи.

— О чем? По нашим оценкам, они сбросили больше полумиллиона зажигалок, но промахнулись, и город, как ты сам убедился, почти не пострадал. О чем же рассказывать? И потом, во время налета я, согласно своей должностной инструкции, обязан находиться в бункере вместе с городским начальством, так что подробности мне неизвестны.