Победителей не судят

— Здесь написано «Шеллен», — прочитал один из экспертов на обратной стороне картона. — Пахнет какой-то плесенью. Такое впечатление, что эта, с позволения сказать, живопись долго хранилась в сыром помещении. Вот тут ее даже мыши погрызли.

— Шеллен — это здешний художник, — пояснил кто-то их местных.

— Разузнайте адрес, — скомандовал Зинталь.

Через несколько минут в сопровождении двух полицейских он пешком (благо было совсем рядом) отправился на площадь Старого рынка. Когда они подходили к подъезду дома, где жили Шеллены, Эйтель, шедший в этот момент с матерью через площадь со стороны универмага «Реннера» (они как раз возвращались с вокзала), заметил их и дернул мать за руку:

— Мам, смотри!

Они остановились. Эсэсовец в черном и двое полицейских в зелено-голубых мундирах полиции правопорядка с минуту постояли у подъезда, потом эсэсовец с одним из полицейских вошел внутрь, а второй остался стоять на тротуаре.

— Это к нам, — констатировал Эйтель. — Больше не к кому.

— Боже, когда это кончится! — запричитала фрау Шеллен. — Что им еще нужно? Они же обещали.

— Давай подождем.

Минут через десять эсэсовец с полицейским вышел, нервно потоптался возле дверей, посмотрел на часы, затем махнул рукой, и все трое быстро пошли по переулку в сторону Крестовой церкви. Когда они скрылись за поворотом, Эйтель схватил мать за руку и потащил к дому.

В квартире он бросился к комоду и отыскал в нем красный флаг со свастикой, тот, что фрау Шеллен сшила в «период борьбы» в пику своему мужу. Прямо напротив входной двери Эйтель кнопками приколол флаг в простенке между дверьми, ведущими в гостиную и в спальню родителей (как делал это уже однажды). Из гостиной он притащил небольшую тумбочку и приставил ее к стене под флагом. Затем он бросился в свою с Алексом комнату, снял со стены паспарту с пикирующим трипланом Красного барона и побежал с ним в мастерскую отца. Порывшись в кипе художественных журналов, он отыскал в «Германии» цветной портрет Гитлера и схватился за ножницы. Вскоре на тумбочке под вертикально приколотым флагом стоял портрет фюрера и маленький цветочный горшочек с россыпью нежно-розовых азалий.

Когда спустя полтора часа в дверь позвонили, Эйтель встретил гостей — это были Зинталь с полицейскими, а также супружеская пара — соседи, проживавшие этажом ниже.

— Квартира Николаса Шеллена? — спросил эсэсовец.

— Да. Но папы нет.

— Где же он?

— Папа уехал в позапрошлую пятницу, — грустно произнес мальчик.

— В позапрошлую пятницу? — удивился Зинталь. — И с тех пор не возвращался?

— Нет, — Эйтель всхлипнул. — Они с мамой поругались, и я думаю, что папа уже никогда не вернется.

— Вот как!

Вошедшие уставились на флаг, портрет Гитлера и горшочек с цветами. Им стало неловко, ведь в их собственных домах не было столь любовно оформленных «уголков фюрера».

Эсэсовец взъерошил Эйтелю волосы:

— Ну-ну, куда же уехал твой папа?

— В Англию.

— Как в Англию? Он что же, эмигрировал?

Эйтель молча кивнул и опустил голову:

— Они часто ругались, особенно когда были выборы канцлера или в рейхстаг.

Соседи, которые, по счастью, не видали возвращения Николаса из тюрьмы, так как последние два дня уезжали за город, подтвердили, что фрау Вильгельмина расходилась со своим супругом в политических взглядах.

— А где твоя мама? — спросил Зинталь.

— Она в спальне. Мама плохо себя чувствует, господин офицер.

— Хорошо, мы не станем беспокоить твою маму, но ты разрешишь нам осмотреть комнату твоего отца?

Эйтель провел гостей в мастерскую. Особенно смотреть здесь было нечего, так как перед отъездом Николас с помощью сыновей и супруги навел в ней порядок. Зинталь походил из угла в угол, догадываясь, что никакой дурак, уезжая в эмиграцию, не оставит после себя компромата. Еще он понял, что, раз художник уехал десять дней назад, значит, картину в Дом Литераторов принес и повесил кто-то другой. А поскольку она, как выяснилось, несколько лет валялась где-то среди мышей и сырости (никак не в домашней мастерской), сам автор к ее водружению на стену, скорее всего, не имеет отношения.

Зинталь вернулся в прихожую, еще раз потрепал Эйтеля по голове, отсалютовал портрету фюрера поднятой рукой (это же следом проделали и оба полицейских) и вместе со всей компанией удалился.

Вечером гауптштурмфюрер докладывал гауляйтеру, до которого дошла эта история с портретом, что художник Николас Шеллен, бросив семью, эмигрировал за границу и вряд ли вернется обратно. Он, таким образом, вошел в список из нескольких сотен писателей, живописцев, скульпторов, музыкантов, а также деятелей театра и кино, кто к этому времени покинул страну и кого несколько позже фюрер назовет «заиками от искусства».

— Какая же грязная жидовская морда повесила эту пачкотню, опозорив всех нас? — прорычал Мучман. — Зинталь, найди эту тварь, вбей тут большой гвоздь, — он ткнул толстым пальцем в стену своего огромного кабинета, — и повесь мне эту тварь здесь вместо картины.

— Я найду, партайгеноссе, — щелкнул каблуками Зинталь.

В Деберице не знали, что происходит в Дрездене. Единственной и одновременно самой грозной информацией было полное отсутствие связи с городом. Город словно пропал. Не отвечала ни одна муниципальная служба, ни один штаб, включая военных, ни одна организация. Отбомбившаяся группировка сначала отходила строго на юг, затем, изогнувшись, стала поворачивать на запад. На ее пути лежал почти уже полностью разрушенный Нюрнберг, и существовала некоторая вероятность, что часть бомбардировщиков придержала свои бомбы для него. В это же время с запада к Нюрнбергу приближалась группа «С». Однако все понимали, что 750 «Ланкастеров» второй волны идут добивать именно Дрезден, а не представлявший уже никакого интереса Нюрнберг.

Капитан Шеллен понуро смотрел на экран. В его город уже отправили спасателей и пожарных отовсюду, где только сочли целесообразным поднять их по тревоге. Туда же покатились несколько зенитных поездов, но они при всем желании не могли заменить восемьдесят стационарных орудий ПВО Дрездена, которые ничего не смогли противопоставить врагу в эту ночь. Сообщений о сбитых самолетах противника пока вообще не поступало.

Эйтель знал, что в Дрезден-Клоцше сконцентрировано более тысячи истребителей, которые несколько последних дней перегоняли на фронт. Из-за перебоев с авиационным бензином, вызванных рядом сокрушительных налетов англо-американцев на нефтеперерабатывающие заводы, в Клоцше не сумели своевременно подвезти горючее. Однако для взлета нескольких эскадрилий должно было хватить и резервных запасов. А такие запасы, как правило, имелись на каждом аэродроме. Пока самолеты в Клоцше, их можно было бы задействовать в интересах ПВО. Еще ничего толком не решив, Эйтель напрарился к столу одного из операторов.

— Можете пойти отдохнуть, — сказал он обер-лейтенанту. — Впереди трудная ночь. Думаю, следующие минут тридцать особых новостей не будет. Если что, я вас вызову.

Рыжеватый, с конопушками на бледном лице и почти белыми ресницами офицер поблагодарил и отправился в одну из комнат отдыха. Эйтель прошелся по залу и, как бы невзначай, сел на место ушедшего оператора. Надев наушники, он назвал себя и попросил подключиться к коммутатору штаба истребительной дивизии.

— Я Магда-Элеонора. Прошу соединить с…

Он запросил Клоцше. Некоторое время там не отвечали, затем связь восстановилась. Оказалось, что аэродром совершенно не пострадал. Шеллен осведомился о потерях, ему что-то невнятно ответили. Он понял только, что из Клоцше во время налета стартовало не более тридцати истребителей. Еще около сотни поднялись в Баварии и под Прагой, но вскоре получили команду вернуться. Это было следствием утреннего приказа о запрете полетов без особого разрешения. Приказ убил последнюю инициативу, никто не хотел рисковать головой.

— Сколько у вас самолетов, готовых к старту. Что?… С вами говорят из Деберица, черт возьми! Немедленно освобождайте полосу и начинайте выруливание. Через час вас атакует от восьмисот до тысячи «Ланкастеров». Вам все понятно? И прекратите запрашивать бесконечные подтверждения. Действуйте хотя бы сейчас! Не слышу… Подтвердите…