Страница 21 из 65
Отпираться не имело смысла.
— Моя.
— Сейчас вы станете утверждать, что это Дориан Грей кисти Бэзила Холлуорда в момент наивысшего падения героя, — в голосе министерского чиновника проступили нотки ехидства.
— А у вас другое мнение? — также съехидничал Николас.
— Скажите, милейший, — внезапно заговорил человек в сером костюме, — а вы знакомы со статьей имперского уголовного кодекса о посягательстве на честь и достоинство рейхсканцлера Германии?
Николас вздрогнул, но тут же взял себя в руки:
— Вполне допускаю, что такая статья существует. Только какое отношение она имеет ко мне?
— Но вы не станете отрицать, что при работе над этим портретом ставили перед собой цель добиться сходства с Адольфом Гитлером? — продолжил допрос неизвестный.
Глядя на стоявший перед ним портрет в облупленной раме, Николас понимал, что отрицать это сложно.
— С Адольфом Гитлером… пожалуй, не стану. Но не с рейхсканцлером. Тогда он им не был, да и названной вами статьи, насколько я могу предположить, тоже еще не существовало.
— Но эта ваша мазня, — тон разговора явно менялся, — стоит перед нами сейчас, когда и статья есть, и фюрер — глава правительства и государства. Что скажете?
Николас Шеллен начал понимать, что в него крепко вцепились.
— Эта… мазня, как вы сказали, не предназначалась для музея или выставки и вообще для длительного хранения. Это всего лишь сценический реквизит. Лично я считал, что сразу после отмены нашего спектакля все пять портретов были выброшены на помойку. В любом случае не я вытащил его сейчас на свет Божий. В конце концов, возьмите газеты тех лет. Вы найдете там множество карикатур и на Гитлера, и на действующего рейхсканцлера, и даже на рейхспрезидента. Тогда это было в порядке вещей.
— А сейчас другие порядки! — рявкнул человек в сером. — И если ты этого еще не понял, то тебе объяснят! В другом месте.
Ранним утром на следующий день после визита на Шеффельгассе к Шелленам пришел Зигмунд Циллер. Он был крайне расстроен, если не сказать совершенно подавлен.
— Они грозят закрыть наш театр, если ты, Николас, не уйдешь сам или если я тебя…
— Понятно, — прервал его Николас. — Они чем-нибудь это мотивировали?
— В основном кулаком по столу. Добавили, правда, что немцам нечего делать в еврейских коллективах и что скоро всех вас оттуда вытурят.
— Но не было же никакого постановления, — хотел было возмутиться художник. — Хотя, — он махнул рукой, — если понадобится, за этим дело не станет. Их указы летят как из пулемета, каждый божий день новые запреты и циркуляры.
Циллер молча кивнул. Сняв очки, он принялся протирать стекла.
— Не беспокойся, — сказал Николас спустя минуту тягостного молчания, — возвращайся и пиши распоряжение о моем увольнении по собственному желанию. Прямо с сегодняшнего числа. А сейчас пошли, позавтракаешь с нами.
Однако это было только начало. Через несколько дней безработный художник Шеллен понял, что его нигде не принимают. Во всех театрах Дрездена, где он предлагал свои услуги, ему довелось выслушать вежливый отказ.
— Ты попал в черный список, Николас, — сокрушенно констатировала Вильгельмина. — Я ведь предупреждала, что твоя дружба с евреями до добра не доведет.
— Да при чем здесь моя дружба! — в сердцах выкрикнул Николас. — Эта скотина положила глаз на тебя, неужели не понятно? Завтра он с дружками придет в твой театр и потребует от твоего режиссера, чтобы ты со мной развелась. Да, да! Или придумает что-нибудь другое. Увидишь, продолжение еще последует. Это лишь первый акт.
Он не особенно верил в то, о чем говорил, но, к несчастью, оказался прав.
Угрозы относительно злосчастной картины из «Портрета Дориана Грея» вовсе не были пустым звуком. На него поступил донос, в котором идея трансформации портрета в карикатурное изображение лидера национал-социалистов не только целиком и полностью приписывалась ему (что, в сущности, было правдой), но которую он якобы хотел развить, настойчиво предлагая внести в текст пьесы соответствующие реплики оскорбительного для всей партии содержания.
Донос подписали трое бывших работников театра: столяр бутафорской мастерской, костюмер и один из окончательно спившихся к настоящему времени актеров по фамилии Дельбрюк. Этот последний в свое время прозябал у Циллера на проходных ролях и держался в «Облаке» лишь на тот случай, когда по замыслу новой пьесы вдруг понадобится сыграть фактурного забулдыгу. Он хоть и путал частенько текст, но зато ему не требовалось перевоплощаться. В римской ли тоге, в лохмотьях или во фраке он оставался самим собой, заявляя после спектакля своим друзьям собутыльникам, что шнапс и пиво — основа его актерского мастерства. В конце концов Зигмунд Циллер все же выгнал его около года назад, а Герман Поль, просматривая списки уволенных из «Облака», взял на заметку. У Дельбрюка оказались проблемы с полицией, и он охотно согласился сгладить их, написав с подачи Поля донос. В своем пасквиле Дельбрюк сделал упор не на оскорбление личности фюрера, а на подлые нападки на саму партию, ту партию, которая теперь под руководством вождя поднимает Германию с колен, а в трудный тридцатый, избиваемая коммунистами и жидомасонами, нуждалась в поддержке. Донос заканчивался выводом о том, что история с портретом была не ошибкой и не дешевым трюком на потребу жидовской публике, а продуманным актом Николаса Шеллена, не желавшего своей стране перемен к лучшему. «Такие люди своих убеждений не меняют», — написал Дельбрюк в заключении.
Воскресным утром 10 июня 1934 года Николаса Шеллена остановили на улице двое полицейских и отвели в участок. Продержав там пару часов, его отвезли в городскую тюрьму и заперли в камеру для подследственных. Бесстрастный голос коротко сообщил Вильгельмине по телефону, что муж ее арестован по подозрению в антиправительственной деятельности, после чего раздались короткие гудки. Вечером того же дня Шелленов навестил сам Герман Поль. Он пришел с небольшим букетом роз и долго успокаивал Вильгельмину, говоря, что это недоразумение и что скоро все выяснится. Повзрослевшие в тот день сразу на несколько лет братья сидели молча в своей комнате. Они не понимали причины произошедшего, но чувствовали, что непоследнюю роль в случившемся сыграл этот господин с золотым значком на лацкане коричневого пиджака.
— Завтра я обязательно постараюсь что-нибудь разузнать и навещу вас, фрау Шеллен, — пообещал Поль на прощание. — А где ваши дети?
— Мальчики очень подавлены. Мне никто ничего не объяснил, и даже не хотят говорить, где он теперь.
Придя в театр в понедельник, Вильгельмина хотела отпроситься с репетиции, но заместитель режиссера заявил ей, что она снимается с роли как в готовящемся спектакле, так и в текущем и, таким образом, вольна распоряжаться собой по своему усмотрению. На вопрос, в чем причина, он сказал, что ее семейные неурядицы могут негативно отразиться на игре (у них все же комедия), что ей надо отдохнуть, да и другим актрисам пора бы дать возможность проявить себя в главных ролях. Ее намек на то, что она поставит в известность об этом Генриха Поля, не произвел впечатления, вызвав лишь кривую усмешку.
Весь этот день она вместе с Эйтелем обивала пороги и просиживала в приемных. Ничего не добившись в полицейском управлении, они записались на прием к гауляйтеру, но их принял только секретарь, который посоветовал несколько дней не предпринимать никаких шагов и не писать прошений и жалоб.
— Если ваш муж ни в чем не виноват, вам нечего беспокоиться — в Германии не сажают в тюрьму невиновных.
Вечером, когда Вильгельмина готовила на кухне, а сыновья мыли пол в прихожей, заявился Поль. Он снова притащил букетик цветов и, остановившись в дверях, осведомился, дома ли фрау Шеллен. Услыхав утвердительный ответ, он намеревался было вытереть свои сапоги о мокрую тряпку, но Эйтель вдруг сказал, что их отец никогда не ходит по комнатам в уличной обуви, да и все их знакомые, приходя в гости, тоже ее снимают.