Три тополя

Воспоминание не опечалило Нюру несходством между тем, свадебным бегом рессорного, одолженного в больнице возка и унылым скрипом почтовой телеги. Напротив, жизнь показалась ей разумной и непрерывной, от давнего того дня до этого утра, от свадьбы в избе свекра до нового дома из сухого бруса и чемодана, в котором сложен ее труд: десятки мешков картошки, выращенной, выбранной ею из земли и скормленной борову; до почерневших в работе пальцев и ночной ломоты в пояснице в ее тридцать с небольшим лет. Волна покорности мужу, рабьей, самоуничижительной благодарности ему за все, что было и есть, накатила на Нюру. Все было в ее жизни: и любовь, и радостные тревоги — так ли она все делает, как хотелось бы Грише? — и веселая на первых порах жизнь в доме покойного свекра, пока не родились дети — дочь и сын, пока не начались ссоры и Гриша не ушел в бакенщики, в независимые, вольные люди. И, быстро перебирая в памяти свою жизнь, Нюра не находила такого дня, когда муж был бы неправ, когда он не думал бы о доме, о детях, об их общей корысти. И любовь была у них — не день, не два, а может, годы, — только в любви можно родить таких удачных детей…

Лошадь ступила на неровный булыжник, и телегу дробно затрясло. Лежа навзничь, с приподнятой головой и болтающимися ногами, Нюра от этого мелкого трясения внезапно ощутила все свое тело резко и отчетливо, почувствовала каждую жилочку, и тяжесть большой, тугой груди, и упругость спины, и дремлющую в полных руках силу. Она вся подчинилась этим толчкам, странному неудобству, тормошению, оно напоминало ей о собственном существовании, о неиссякшем ее материнстве, о нежности, которой хватило бы не на два-три года любви, а на долгую жизнь. И, словно искупая какой-то неумышленный грех, искупая вину за неслышный мужу вызов крови, она думала о том, что Гриша прав, сноху нужно приструнить, и она это сделает, а ветчину продаст и цену возьмет лучшую на рынке, до смерти будет торговаться, а возьмет. Из пятнадцати рублей, которые при ней, она десять спрячет, как будто их и нет, спрячет — железом не вырвешь, мазурики убивать станут — не скажет, где они. А из пяти будет тратить, дочке мороженого купит и еще чего-нибудь, и так рассчитает, чтобы у нее отдельно был рубль и десять копеек на такси от вокзала до Шаболовки, потому что, покажи таксисту трешку, он и трешку загребет и еще подумает, что она богатая, а по счетчику до Шаболовки рубль десять или рубль пятнадцать, — лучше пусть таксист недоберет пятак, чем отдать ему трешку. Еще Нюра думала о том, хорошо ли ей иметь при себе бумажный рубль и наперед сунуть его с гривенником таксисту в руки или рубль мелочью и долго считать ее, чтобы и он понял, как трудно даются ей эти монеты. И так ей хорошо стало от собственной бережливости, от разумности жизни, от верного расчета, которому научил ее Гриша, что она не услышала настигавшего их грузовика и очнулась, когда он длинно загудел над самым ухом. Нюра закрыла глаза, притворяясь спящей, пока мимо проносились четыре колхозные трехтонки, груженные поздними помидорами в плетеных корзинах, мясными коровами и бычками, нагулявшими за лето вес.

Когда улеглась пыль и ворчливый рокот моторов стал затихать вдали, Нюра уже не сумела вернуться в радостный, струящийся и плывущий под голубым небом мир. Она легла на бок, поджав ноги, увидела кромку дороги, серые колеи обгона сбоку, на стерне, сквозной лесок в километре от дороги и за ним новые коровники соседнего Грачевского колхоза.

В Грачеве стога как сложили! — услышала Нюра распевный голос дочери. — Убьешься с них.

Конюх сидел неровно, будто живая рука тяжестью своей всего его клонила влево.

— И дом а у них хорошие, — сказала Галя. — И школа лучше нашей.

— Детство всему завидует, — заметил конюх. — Я, грешным делом, отцовой болезни и то, случилось, позаздрил.

— Как это?

— Он при смерти был, а мне, мальцу, невдомек. Вижу, лежит на чистом, рубаху белую на него надели, лучший кусок дают. Вот и мечталось: ну-кась и я слягу, и мне что получше и что есть сладкого в доме, а я съем все и выздоровлю.

— А он выздоровел?

— Не успел. И не старый был, а помер. Это еще по первой войне случилось, тогда и жить-то нерасчет был.

Девочка рассмеялась, неверяще махнула за спину косу, но спорить не стала.

— Ты нам с какой стороны родственником приходишься, дядя Егор?

— А энтим самым покойником и прихожусь. Далекие у нас корешки, и не разобрать, а время и их по-вырвало. Считай, теперь мы чужие, одного села жители. Нас с Гришей уже и военкомат не р о днит, отвоевался я.

— Так не бывает. — Было что-то обидное в том, как легко он открещивался от родства. — Родственники — это на всю жизнь.

Конюх повел головой, будто за грязный ворот старого военного френча попал комар, и сказал недовольно:

— Ты у отца спроси, как оно бывает. У него для меня — дура из самых ласковых слов. Это при вас, а без вас такое скажет, что и кобыла на ногах устоит ли.

— Зачем же ты поехал?

— Я всякий день езжу. Не для вас запрягал.

— А нас зачем взял? Зачем заехал? — Глухие, враждебные нотки огрубили ее голос.

— Отец просил, — сказал конюх кротко, приглашая кончить спор. — Мне не жаль.

Нюре хотелось, чтобы дочь унялась, не обижала старика. Ей стало жаль его, жаль, что кончились вязы над головой, ушло ласковое воспоминание, а небо растеряло облака, стало скучным, в один тон.

— Небось за деньги нас везешь!

Старик долго не отвечал, и Нюра подумала было с облегчением, что он не расслышал, — это с ним случалось.

— Взял бы, да не дают. — Он рассмеялся тихо, незлобиво. — У твоего отца и силком не возьмешь.

— А у матери?

С непонятным волнением Нюра ждала ответа, в один миг снова пробежала умом недавние расчеты и решила, что не даст из своих денег и гривенника, потому что десяти рублей уже как бы и не было, а дать из оставшихся пяти невозможно — они нужны на другое. Старика она не очень брала в расчет, он был и в ее глазах сорным, неприметным мужичишкой, в стороне от всего, но независимость его суждений порой заставляла Нюру вглядываться в него не без интереса: в чем только душа держится?!

— Подрастешь — ты заплатишь, — сговорчиво сказал старик. — Мне не к спеху.

— Ты разве всегда жить будешь?

— Покуда сумею. Я, видишь, хитрый, по частям господу богу себя отдаю. Хитрю. Уж какая война была, убитым счету не завели, а я одной рукой откупился. Может, и протяну.

— Когда я вырасту, денег не будет.

— А не будет, и мне не обидно: всем вровень. — Он вытащил пачку «Севера», сунул коробок спичек за тугой, сальный борт френча, чиркнул спичкой и закурил. — Не допустит Гриша, чтобы денег не было, ему это не расчет.

— Как это, один отец не допустит?

— Он не один: их много, рукастых. Позволь им, они и атом купят.

— Отец трезвый, потому и не любят его в деревне! — воскликнула девочка.

— Это кто тебе набрехал, что не любят? Дурачок только и мог сказать. Опасаются его, уважают.

— Не любят!

— Хоть у матери спроси.

Спит она, — сказала девочка раздраженно. — Она и стоя уснет. Как клуха.

Уходили вы свою мать, Анну Григорьевну. — Старик вздохнул. — А какая она была! Привез ее Гриша к нам на Оку, и вроде света в деревне прибавилось. А он ее, видишь, себе привез.

А как же? — удивилась девочка.

— На работы. В каторгу.

Сердце Нюры упало, провалилось сквозь днище телеги на дорогу, исходило кровью, а в груди ширилась, забивая дыхание, тоска. Чего говорит, старый дурень, чего только говорит!..

— Потому его и «хозяином» прозвали? — спросила девочка враждебно. — Из-за матери?

— Ее и на свете не было, когда на Гришу эту кличку повесили. У твоего деда, видишь, одни девки родились пятеро кряду, ну и не так чтоб красивые. Дед уж и думать бросил родить, обрубил, а тут, как на грех, случилось: не убереглись, и обратно роды. Вся деревня ждет, кто народится, а в избе еще старый дед доживал, твой прадед; его с годок уже на улице не видали, а тут выскочил, в исподнем, бегит по деревне и кричит благим матом: «Люди добрые, хозяин народился!» Наследник, значит, — объяснил конюх. — Лежит твой родитель, синий еще, пупка, может, еще не вязали, христианским именем не нарекли, а уж кличка на нем готова. Жизнь — она не балует, — неожиданно заключил старик. — Ну, обнадежился твой дед и снова принялся, думает, опять сын будет, а не вышло, Нинка народилась, к ней Анна Григорьевна и едет теперь. Красивая, но обратно девка! И бросили эту удовольствию, зачем девок плодить, тем более военное время замаячило нам, и с японцем неспокойно, и тут, поближе, куксились на нас, сердились еще в ту пору, что мы царя скинули. Чегой-то ее заносить начало? — сказал он встревоженно. — Или боится чего? Но-о, рыжая! Видишь, черт ей не страшен, а песка напугалась…