Три тополя

— Какой же здесь отдых?! — поразилась Клавдия Петровна.

— Против твоей жизни — отдых! Мне на человека только глянуть, я все вижу. — Она огляделась и весело развела руками. — Куды я тебя тащу, милая: к Розке надо, а меня в контору повело. Нам к колодезю ближе, он там на квартире стоит.

Они повернули, шли так же медленно, бестолково, едва не оступаясь в сугробы.

— Дорогие у вас квартиры? — спросила Клавдия Петровна, чтобы поддержать разговор.

— Теперь все дорого, одне деньги дешевые. — Она придержала Клавдию Петровну, спросила пытливо, доискиваясь важной для себя истины. — Вот чего никак в толк не возьму: всё в цене, в большой цене, верно? — а деньги дешевые. Как так: оне-то главные? Отчего же им цены не дают?

— Не думала я об этом, бабушка. Некогда.

— Нам и жить-то некогда. У Грачева квартира даровая, — успокоила она гостью.

— От конторы?

— Может, от них, может, Розка так положила: она не жадная, если ей кто по сердцу, она и задаром пустит. — И, подумав, что сказала лишнее, старуха принялась хвалить Грачева. — Мужик у тебя справный, аккуратный, себя не уронит. Выпьет — спать ляжет.

— Он раньше не пил.

— Теперь только медведь не пьет: зимой, в берлоге. Таракан и тот лакает, только по столу разлей. Теперь Грачев хромый, а был на ногах, литой мужик, и то держал себя.

— Он что, с костылями? — встревожилась Клавдия Петровна.

— Припадает маленько, если приглядеться; а ночью и не увидишь, — сказала она, не вкладывая в свои слова скрытого смысла. — В кости придавило. Здесь это не в счет: дерево иной раз в труху, в пыль человека бьет. Прежде у нас мужиков жило много; бывало, из-за баб дрались, а потом кого как, кого на войну простили, кто сам преставился; в голодную пору мужик охотнее мрет. Теперь и бабы лес валят, по вольному найму.

Они стояли у тяжелой, из еловых плах, двери, старуха как на пожар загремела по ней кулаком.

— Э-эй, конторщик! Хватит жировать, жена приехала!

Никто не откликнулся. Изба стояла сонная, глухая к наружной жизни, к крикам старухи и громкому стуку сердца Клавдии Петровны. Тишина. Непроглядные морозные кружева на окнах, вокруг все ухожено, нижние венцы очищены, снег по-хозяйски отброшен в сторону.

— Видала?! — обиделась старуха. — Спят! Обое глухие, что ли?! — Она заколотила в дверь так грохотно, что по всему Логу пошли отголоски и овраг откликнулся гулкой утробой. — Грачев! Грачев! Жена приехала.

Наконец изнутри, из-за двух, а может быть, и трех дверей послышался ответный голос, и хотя он был сонный и тихий, Клавдия Петровна узнала его и от мгновенной слабости прислонилась плечом к наличнику.

— Ладно тебе, Федосья, нашла время шутить — иди, иди!

— Узнал! — Старухе льстило, ее и со сна по голосу узнают. — Слыхала? Другой бы черным словом погнал меня, а он просит. Открой, Серега, говорю, жена.

Снова все затихло, внутри скрипнула дверь.

— Не верит, — сказала старуха, досадуя. — Его чуть не каждый день обмануть норовят; иная баба идет мимо, нарочно кричит — гляди, Грачев, жена приедет!

— Ему срок вышел, — словно оправдывалась Клавдия Петровна. — Ничего удивительного…

— Кто верует, у того срок с душой, с ангелом выходит, а другим — на поминках.

— Нет! Нет! Вышел срок.

— Ты не слушай меня, старая я, глупая! — Уже она снова хлопотала подле гостьи, хватала ее руки, просила прощенья. — Подай ему голосок, он и услышит родное.

Перехватило горло, дышать стало трудно, плотно сложив блеклые губы, Клавдия Петровна только поматывала головой.

— Хорошо, хорошо, — успокаивала ее старуха, — ты мне откройся, скажи имя свое и отчество. — И, разобрав, что прошептала гостья, она снова ударила в дверь и крикнула. — Грачев, Клавдия Петровна под дверью стоит: дело это, что ли?! Неужто сердце твое каменное, не чует?!

Потянулись тоскливые мгновенья. Казалось, дом татарки Розы, в котором заперт муж, отвергал Клавдию Петровну, не верил в ее дерзкий приезд. Потом осторожно скрипнула дверь, послышались неуверенные шаги, покашливание, стук сброшенного с петли крюка, все еще где-то внутри, и уже близкий шум в сенях, и громовой — как послышалось Клавдии Петровне — грохот засова, и визг распахнувшейся двери. Сергей стоял в ватной стеганке поверх нательной рубахи, в ватных рабочих штанах и калошах на босу ногу, серый, седой, сощуренный.

— Клава! — Он и радовался, и поражался, и попрекал ее за самовольный приезд. Все это разом выразилось в том, как он произнес ее имя, как отступил на шаг в сторону, приглашая ее войти, как повторил спокойно, уже вполне владея собой: — Приехала, Клава.

— Нешто я обманывать стану! — ввернула старуха; ей не верилось, что сейчас дверь за ними закроется и она окажется ненужной и самому Грачеву и его жене.

— Здравствуй, Сережа!

Она шагнула к порогу, старуха напоследок подтолкнула ее, говоря: «Ты иди, иди, а мне не надо…», медленно двинулась мимо мужа, и ее странно клонило к нему; казалось, он непременно протянет руки и обнимет ее на глазах у доброй старухи, но Сергей дал ей пройти и закрыл за ней дверь, погрузив все в полумрак. Она остановилась в кухоньке, не зная, куда идти, Сергей притворил и вторую дверь, молча снял с Клавдии Петровны заплечный мешок и, держа легкий мешок в руке, обнял ее неловко, сбоку, и дважды назвал по имени, вкладывая в ее имя всю горечь пережитого, всю муку жизни и боль по убитому на войне сыну.

Бритва тонко вызванивала на щеках и подбородке мужа, сточенное лезвие пело для Клавдии Петровны давно забытым голосом, и она радовалась, что Сергей бреется для нее — долго не брился, даже напугал ее при появлении серым, госпитальным лицом, а теперь скоблит щеки и шею и, умывшись на кухне, растирает лицо вафельным полотенцем. Себя Клавдия Петровна не слышит — шага своего или веса поднятой руки, но знает, что время истончило ее всю, она давно не набирала и грамма, а все теряла и теряла, пока не сравнялась с дочерью, потом дочь догнала ее и ростом: собираясь в дорогу, Клавдия Петровна надела лыжные брюки дочери, а под кофту ее же застиранный свитерок. Она и в зеркало давно смотрится мельком, без любопытства и надежды, видит вытянувшееся лицо, полноватые губы, два темных омутка под грубыми, неженскими бровями. А Сергей переменился, стал и правда литой, оттого так заметна его хромота и на глаз и на слух. Он быстро прибрался в посветлевшей комнате, застелил постель, и, оглядевшись, Клавдия Петровна заметила, что в комнате нет ничего из привычной домашности: здесь негде было быть даже хлебу, а на белую скатерть, которой покрыт небольшой стол, верно, никогда не ставили кружку с кипятком.

— Где же твое хозяйство, Сережа? На кухне?

— Хозяйство — громко сказано. А видишь, не отощал.

— Как мы боялись за тебя! — Она посмотрела на его увечную ногу. — Это было ужасно? — Неслышно шагнула к нему в бурых вязаных носках, но Грачев будто не заметил ее движения.

— Ничего. Только вот осталось… — Он нарочито грубо качнулся. — Лечиться надо было, лежать, ногу на растяжку. Черт с ним!

За стеной послышались быстрые шаги, стеклянный, не разгаданный Клавдией Петровной звон, кто-то отодвинул в горнице стул, вероятно неловко, стул упал.

— Хозяйка?

— Да. Роза.

— Может, надо сказать обо мне? Тут у вас строго.

— Думаешь, старуха не подняла ее? — Он усмехнулся: — Еще познакомитесь. Успеете.

Сергей тяжело опустился на кровать. Во взгляде его крупных, серых, чуть поддавшихся книзу глаз не было чувства вины или неловкости, а только житейская озабоченность и долгая привычка к трудному, к тому, что только трудное и существует на свете.

— Почему ты не писал о ноге? Я бы настояла на больнице.

Он сжал ее руки выше запястий, бережно посадил ее на табурет, заговорил нехотя, словно заранее печалясь, что ей не понять всего толком.

— Не хочу я новых мест, нового начальства… Здесь меня каждая собака знает, здесь я свой.

Она вскочила с табурета, сказала с мольбой: