Страница 7 из 8
XIX
Ястребов чувствовал раздражение на Патмосова.
— Опять не был, — сказал он Флегонтову, входя в камеру, — это черт знает что! Это недобросовестно! Что я без него буду делать, а?
В это время вошел сторож.
— Просит принять кухарка эта.
— Какая кухарка?
— Та, что у убитого служила.
— Зови, зови! — следователь оживился.
В камеру вошла Лукерья и с грохотом упала на колени.
— Виноваты мы, — тихо покаялась Лукерья, — ограбили покойника. Я и Прохор.
— Убил он? — спросил Ястребов.
— Что вы, прости Господи, — и Лукерья даже отодвинулась. — Ограбили его, точно…
Следователь разочарованно вздохнул.
— Как же, когда и что?
— Добро всякое, а денег тысячу.
— Когда же украли?
— Как барин на музыку пошел. Я — четыреста, а он — шестьсот взял. Вещи тоже взяли. Которые в щекатулке, внизу были. Заперли. Прохор и ушел.
— А где вещи?
— Его не знаю, а что у меня, так вот! — и Лукерья положила перед Ястребовым сверток.
Он развернул его и увидел пачку денег, два браслета, часы, цепочку, серьги и крупную брошь.
— Губа не дура! — усмехнулся Ястребов, отодвигая вещи. — Ну, молодец, что покаялась! Грамотная?
— Грамотная! — уже бойко ответила Лукерья.
— Ну, вот — подпиши! — Ястребов взял от Флегонтова записанное показание, громко прочел его и положил перед Лукерьей. — Подпиши!
Она подписала.
— Ну, а теперь тебя арестовать надо!
Лукерья покорно кивнула головой. Ястребов написал приказ, и Лукерью увели.
XX
Патмосов с утра стал готовиться к предстоящему свиданию.
Он наклеил себе бороду и на нос нацепил пенсне с темными стеклами.
После этого он надел форменные военные брюки, белый китель е полковничьими погонами, повесил шашку, взял общегвардейскую фуражку и с удовлетворением оглядел себя в зеркало.
Он еще раз оглядел все мелочи, взял три письма Веры Андреевны, тщательно спрятал их и суеверно перекрестился.
На улице Патмосов взял извозчика и поехал на Тучкову набережную.
Василий тотчас отворил ему. Теперь он был одет в серый казакин со светлыми пуговицами.
— Барин дома? — спросил Патмосов.
— Дома-с! Пожалуйте! — и Василий указал ему на лестницу.
На площадке показался художник в серой блузе. Солнце освещало его львиную голову, он был красив, как Антиной.
Сердце Патмосова сжалось.
Он предпочел бы видеть на его месте типичного злодея.
— Сюда! Сюда! — говорил звучным голосом Санин. — Ко мне, в мастерскую! С кем имею честь? Дурак-слуга сказал, что ко мне собиралась барыня.
Патмосов поднялся наверх и не решился пожать протянутую ему руку.
Он взял в одну руку фуражку, а другой вынул носовой платок.
— Полковник Снегирев. Вчера правда моя жена к вам собиралась и денщика послала, но жара, мигрень… знаете? И вот я вместо нее. А что до барыни, так, может, к вам еще кто собирался?
— Нет, нет, — поспешно ответил Санин, — избави Бог! Сюда! — Он отпахнул тяжелую портьеру, и они вошли в громадную мастерскую в два света, со стеклянной крышей.
Санин размашисто двинул мягкое кресло, поставил подле него курительный прибор и сказал:
— Садитесь, курите и говорите, чем могу служить, а я помалюю!
Он сел на табурет перед мольбертом и взял из вазы кисть.
Патмосов опустился в кресло и заговорил непринужденным тоном:
— У вас тут целый музей! Даже внизу: и зверинец, и коллекция палок. Прекрасные палки!
— Да, есть! — небрежно ответил Санин.
— Одна, которая с топором, — продолжал болтать Патмосов, в то же время следя за лицом Санина. — Недорогая, но незаменимая. Если ей стукнуть! Я знаю случай, когда одним ударом такой палки разбили голову, как орех. Вам, вероятно, случается бродить по пустынным местам?
Патмосов увидел, как омрачилось лицо художника и как дрогнула кисть в его руке.
— Палка дрянь, — сказал он после минутного молчания, — я велел ее убрать, а этот дурак все ее ставит.
Патмосов взял из ящика папироску с толстым, длинным мундштуком и спросил:
— Вы всегда курите эти папиросы?
— Всегда, — уже с некоторым раздражением ответил Санин, — а что?
Патмосов закурил и, стараясь казаться равнодушным, сказал:
— Приметные очень. Если бы вы совершили преступление, по одним этим папиросам вас могли бы найти и обличить!
Рука у Санина задрожала, и он быстро откинулся от мольберта.
— Я бы унес с собой свои папиросы, — сказал он с деланным смехом.
— А окурки? — тихо произнес Патмосов и замолчал.
Санин резко двинулся на табурете и, отвернув лицо, будто роясь в красках, сказал:
— Будьте добры объяснить мне цель вашего визита. Признаюсь, наш разговор начинает меня утомлять.
Патмосову стало жаль этого человека.
— Я хотел просить вас написать мне картину.
— Я картин не пишу, — глухо ответил Санин. — Я портретист.
— Здесь главным образом лица. Если позволите, я расскажу ее содержание.
Патмосов видел, как сбежала краска с лица Санина, и слышал его прерывистое дыхание.
— Расскажите, — глухо произнес он.
— О, в двух словах! — сказал Патмосов. — Ночь; дорожка вдоль оврага; на ней двое. Один энергичный, сильный, молодой, другой — пожилых лет, дряхлый, с хитрым, развратным лицом. И этот сильный поражает его в голову палкой, на конце которой…
Санин вдруг вскочил, и лицо его исказилось бешенством.
— Ты не офицер, ты — агент! — закричал он и бросился на Патмосова.
Тот успел отскочить за кресло.
— Что же, вы хотите и меня убить? — сказал он спокойно.
Санин остановился, схватился за голову руками и со стоном повалился.
Патмосов с глубоким состраданием смотрел на совсем недавно еще гордого и сильного человека, у которого теперь вздрагивали, как у ребенка, плечи.
— Арестуйте меня, — наконец глухо сказал Санин, — да! Я убил этого мерзавца, той палкой.
— Я не буду вас арестовывать, — ответил Патмосов, — поезжайте завтра в Царское, явитесь к следователю сами с повинной.
Санин поднял голову и с удивлением взглянул на Патмосова.
Тот угадал его мысль.
— Если бы вы убежали, я нашел бы вашу корреспондентку…
При этих словах Санин опять вскочил как бешеный.
— Откуда вам это известно?
— Из этих писем, — Патмосов показал три письма.
— Ее письма! Но я их все взял! — наивно воскликнул Санин.
— Не все! Дергачев был хитрее и три письма держал у себя в бумажнике.
— О, мерзавец! — проговорил Санин. — Он бы снова нас мучил!
Он помолчал, потом встал, прошел по мастерской, вернулся и сказал:
— Я вам все расскажу! Все! Судите!..
Патмосов молча кивнул.
Санин начал свой рассказ, сперва волнуясь, потом спокойнее, и его прекрасное лицо оживилось воспоминаниями любви.
XXI
— Это началось четыре года тому назад. Да! Четыре года будет семнадцатого августа. Ее муж заказал мне с нее портрет, и я к ним приезжал для сеансов. Ее муж носит старинную аристократическую фамилию, богат несметно, красив, несмотря на свои шестьдесят четыре года, и благороден на редкость. Ей всего двадцать шесть лет, и он ее мужем является только номинально. Она — дочь его боевого товарища, осталась сиротою, и он не придумал лучшей формы опеки, как жениться на ней, и относится к ней как отец. Буквально. Она платит ему привязанностью и ухаживанием. И вдруг — я на дороге! Я со своей любовью!.. Да, так началась наша любовь.
Санин закурил папиросу, бросил ее, взял новую и заговорил снова:
— Должно было случиться то, что случилось. Она забеременела. Да! Это было наше счастье и наш ужас. Счастье — увенчать любовь свою живым плодом, ужас — открыться. Не для меня! Я всегда молил ее об этом, но для нее. Она была убеждена, что ее муж не перенесет этого открытия. Приводил ее в ужас и скандал, который мог разразиться в обществе. Она — женщина своего круга, своих понятий. Я понимал ее и разделял ее страхи. И тут нам выпала вдруг удача. Генерал уехал в Англию, оттуда в Америку на семь месяцев. Он звал с собою жену, но она уклонилась и назначила ему свидание в Париже… Это было удачей. Она уединилась и родила прекрасного мальчугана.